Утро в Холмвуде начиналось так, будто город медленно просыпался после долгого сна, растягивая свои тени и трещины на старых улицах. Туман стелился между домами, мягко приглушая цвета, смягчая звуки, словно сама реальность растворялась в влажной серости. Дорога, ведущая через центр, была ещё мокрой после ночного дождя, и в трещинах асфальта собирались капли, которые блестели, отражая первые солнечные лучи. Каждый шаг по мостовой отдавался тихим эхо в пустоте, но вскоре это эхо сменялось звуками города: скрип колес по асфальту, шум дверей, редкий лай собак, тревожно встревоженных ранним светом.
Школьный автобус скользил по улице с лёгким скрипом шин. Его жёлтое тело казалось ярким пятном в серо-голубом тумане, а двигатель издавал ровный, почти спокойный гул. Дети сыпались на борту, захлёбываясь смехом и разговорами, которые наполняли воздух шумом человеческой жизни. Кто-то терял перчатку, кто-то забывал портфель на ступеньке, и водитель, мистер Генри, с усталым терпением ловил каждый забытый предмет, иногда подбрасывая взгляд на часы, словно следил не за временем, а за самим ритмом города.
Туман стелился по тротуарам, цеплялся за вывески магазинов и витрины кафе, оставляя лёгкую росу на стекле. На углу Вишнёвой стояла маленькая пекарня, и оттуда доносился запах свежего хлеба – мягкий, тёплый, с едва уловимой кислинкой дрожжей. Он смешивался с резким запахом мокрой листвы, сырого асфальта и чего-то горелого, что Томас, если бы оказался здесь, счёл бы странным, но город утро начинал с этих запахов, и они были как привычная музыка.
На тротуарах прохожие двигались размеренно, кто-то спешил на работу, кто-то выводил собаку. Шарфы закрывали шеи, а пальцы сжимали сумки и пакеты. На дверных ручках домов капли росы висели, словно миниатюрные стеклянные шарики, и отражали силуэты прохожих, искажённые и странные в своём маленьком мире. Ветер шевелил листья, их тени танцевали на стенах зданий, иногда образуя фигуры, которые казались почти человеческими, пока не заметишь, что никто на них не обращает внимания.
Фасады домов были усталыми, с облупившейся краской и выбитыми кирпичами, которые хранили следы десятилетий. Маленькие вывески магазинов колыхались на ветру. Магазинчик канцтоваров с треснутым стеклом, на котором был наклеен рекламный плакат с надписью «Карандаши для всех школ» – его буквы уже почти стерлись. Аптека на углу, её вывеска слегка наклонилась, а в окне на нижней полке стояли банки с витаминами и пузырьки, отражающие тусклый свет утра. Всё это было обыденным, привычным, но в тумане казалось одновременно знакомым и чужим.
Мост через реку, который связывал старую часть города с новым кварталом, блестел от влаги, а деревянные перила скрипели под редкими шагами прохожих. Вода под мостом была спокойной, почти зеркальной, и в ней отражались дома, деревья и первые лучи солнца, размытые, словно кто-то растёр их кистью. Иногда отражения играли странными образами: в воде появлялись тёмные силуэты, которых на самом деле не было на берегу, и этот обман зрения становился тем более тревожным, чем дольше смотришь.
На площади перед мэрией старые часы отсчитывали каждую минуту ровным, чуть громким тиканьем. Казалось, что они слышимы даже сквозь шум улицы, сквозь смех детей и звон колоколов церкви Святого Симона. На циферблате стрелки двигались медленно, неумолимо, и тиканье их становилось фоном для всего города. Туман подступал всё ближе к площади, и откуда-то снизу, из-за мраморного порога, исходило лёгкое холодное дыхание – словно сама площадь дышала, прислушиваясь к утренним шагам.
Дети, спеша к автобусу, смеялись и кричали, разбрасывали листья и швыряли друг в друга снежные комья прошлой зимы, забытые в мусорных баках. Их смех казался настоящим, радостным, но в тумане он терялся, растягивался и становился эхом, которое возвращалось к ушам прохожих и искажалось, иногда смешиваясь с лёгким скрипом деревянных досок, с шумом колес и с ветром. Это эхосмех был странно пустым, как будто он исходил не от детей, а от города, повторяя их звуки уже без них.
