Часть 1: Грех милосердия
Мир Паши был соткан из серого. Стены областного психоневрологического диспансера №7, где он провел восемь из своих четырнадцати лет, давно утратили цвет, оставив лишь въевшуюся в штукатурку пыль времен. Серым был линялый ситец белья, серым – изъеденный временем алюминий посуды, серыми – лица соседей по палате, чьи души выцвели точно так же, как и стены.
Диагноз в его карте походил на проклятие, написанное на мёртвом языке, но суть его была проста и убийственна: «овощ». Сознание Паши запертое где-то в непроглядной глубине, иногда обращалось к трещине на стене – единственному рельефу в его плоском мире.
В палату зашла медсестра Анна Сергеевна. Он узнал ее по запаху. Её руки пахли ромашковым кремом, а не хлоркой как у других, и в её уставших глазах еще теплился свет.
– Я принесла тебе ромашковый чай, Пашенька, давай ка выпей его, пока он не остыл, – поднесла она ко рту больного носик поилки.
– Опять ты с ним возишься, не пойму, на что ты надеешься, Аня, – удивлялась напарница.
– Жалко его, других хоть родители навещают, а от него все отказались, – отвечала она.
Эта жалость и заставила ее совершить преступление. Сердце Анны колотилось о ребра, руки дрожжали. Преступление? Но разве не было преступлением – позволить этому мальчику медленно угасать в сером тумане?
– Привезла тебе гостинец от Лешего, Павлуша, – шепнула она. – Не бойся.
В крошечной деревянной шкатулке мерцала радужная пыль. Споры «Мозговика Полярного». Ключ, созданный её отцом. Или ящик Пандоры?
Паша не реагировал. Анна сглотнула вязкий ком в горле. Её рука поднесла коробочку к его носу. Это точка невозврата. Легкий вдох – и радужное облачко спор исчезло в его ноздрях.
Минута… Он моргнул. Раз. Другой. И замер, словно прислушиваясь к землетрясению внутри собственного черепа. Анна отняла руку, быстро спрятала шкатулку в карман. Погладила его по волосам – жест прощания и благословения – и почти выбежала из палаты, спасаясь от содеянного.
***
Ночью в голове Паши рухнула плотина. Он открыл глаза и вместо палаты увидел вселенную математики. Трещина на стене была фракталом, чье уравнение он знал. Капли из крана отбивали ритм простых чисел. Ветер за окном решал уравнения Навье-Стокса.
Он был слепцом, которому вернули зрение, но вместо мира людей он увидел его исходный код.
Утром он начал писать. Рука, еще вчера чужая и непослушная, теперь летала над бумагой, оставляя за собой шлейф из интегралов, матриц и рядов.
Дежурный врач брезгливо констатировал: «Графомания. Бред».
Но Анна, заглянув ему через плечо, похолодела. Она сфотографировала листы и отправила отцу, написав лишь три слова: «Папа. Это сработало». Её мальчик ожил. Но это была не та жизнь, о которой она молила. В его глазах горел разум, но какой то слишком однобокий.
Она тайком носила ему бумагу и карандаши. А он писал, забыв про еду и сон. Он решал задачи.
***
Мир науки взорвался не сразу. Сначала был ошеломленный звонок отца Анне, затем – тайный визит в диспансер его старого друга, седого профессора, который смотрел на исписанные листы с благоговейным восхищением. А через месяц Павла, тихого, отрешенного, привезли в закрытый институт.
– Ну-с, молодой человек, чем удивите? – пожилой академик сочился скепсисом. – Скажем, проблема равенства классов P и NP.
Павел молча подошел к доске. Его маркер заскользил по белой поверхности. Смысл был пронзительно ясен без слов: найти путь в бесконечно сложном лабиринте – задача принципиально иного порядка, чем проверить уже проложенный маршрут. Поиск никогда не будет равен проверке. P ≠ NP.
В зале стояла оглушительная тишина.
– И это… всё? – потрясенно выдохнул академик. – Так… просто?
