Глава 1. Бесконечное одиночество
– Что же ты так, паря? Ну чего ты дергался? А?
Он закончил зашнуровывать почти неношеные берцы. Пылились, видать, где-то на складе, пока их этому охламону не выдали. Неприязненно взглянув на лежащий рядом труп, вздохнул, опер ружье о ствол поваленного дерева, и присел на замшелый пень. Достав из-под поеденного молью тулупа кисет и обрывок газеты, начал неторопливо сворачивать самокрутку.
С куревом давно уже было туго, впрочем, как и со всем остальным. Особенно тяжело было с обувью. На его лапищу так и вообще не сыскать. Вот, сегодня подвезло…
Правда, патронов почти не осталось, а переснаряжать стреляные гильзы было практически нечем. Вот, сегодня еще один потратить пришлось. Говорил же, снимай по-хорошему обувку, нет, надо было ерепениться. Снял бы, глядишь, и живым бы остался.
Еще раз тяжело вздохнув, он прикурил получившуюся «козью ножку», и, глубоко затянувшись, тяжело закашлялся.
Нагнувшись, он подтянул к себе вещмешок, ранее принадлежавший солдатику, «одарившему» его новой обувкой. Распустил тесемки и приступил к инспекции содержимого.
Так, запасные портянки, и теплое белье, хорошо. Запасливым солдатик был. Консервы. Две банки. Тушенка. Он оценивающе покрутил жестянки, и. сплюнув, запустил их в сугроб, одну за одной. В них и раньше гадость одну совали, а во что они теперь превратились – одному Богу известно. Нет уж, увольте.
На дне мешка что-то глухо стукнуло. Он запустил руку глубже, и извлек на свет помятую алюминиевую флягу. Отвернув крышку, понюхал, и его широкое, давно не знавшее бритвы лицо, озарила широкая улыбка.
– О! Вот это дело! Ну, упокой, Господи, душу твою грешную!
Посмотрев на тело, он широко, перекрестился, и сделал большой, жадный глоток из фляги. Глотнув, склонил голову набок, прислушиваясь к ощущениям. Алкоголь пробирал до самых внутренностей. Он передернул плечами.
– Ух! Хороша чертовка!
Затянувшись так, что аж обожгло губы, выбросил окурок и стал собираться. Долго прилаживал снегоступы к обновке, вздыхая, и с тоской поглядывая на свои старые валенки. Нет, не починить уже, прохудились совсем. Вздыхая, и покачивая головой в такт каким-то мыслям, переложил содержимое своего, латаного-перелатаного, мешка в новый, солдатский, и затянул тесемки.
Солдатики стали появляться в его краях недавно. Сидели, видать, где-то в бункере законсервированном. Раньше их много было, по всей стране, таких вот, затерянных в глуши полузабытых воинских частей. Но то было раньше, а теперь и страны-то той нет. Вообще ничего нет. Есть его бревенчатая изба, и заснеженный лес, простирающийся на сотни километров. И Даринка еще есть. И Анечка…
А солдатики, видать, из срочников бывших. По крайней мере, те, кого он видел. Сколько им лет было, когда все началось? Восемнадцать? Девятнадцать? А сколько лет назад Срань случилась? Семь? Восемь? Он уже давно перестал следить за ходом времени. Наступил новый день, ну и ладно, и хорошо. Какой смысл считать? И как? Зарубки ставить? Раньше ставил, потом стал забывать. Какая разница? Чтобы знать, когда затяжная зима сменится короткой весной и еще более коротким летом, которое резко, без осени, перейдет обратно в зиму? Зачем?
В очередной раз вздохнув, он перекинул ремень ружья через плечо, поправил вещмешок на спине (надо же! до сих пор новьем пахнет!), и ухватил тело за ногу. Хлипкий солдатский полушубок уже успел пропитаться кровью. Надо бы подальше утащить, на запах обязательно твари припрутся, а до его избы не так уж и далеко.
Снег весело хрустел под снегоступами, тело, которое он волочил за собой, давно перестало оставлять кровавый след. Замерзла кровушка, на таком морозе-то! Сам он к холоду давно привык, еще до Срани… В лагере и холоднее бывало, особенно в конце трудового дня, если буржуйка в бараке прогорала. И одиночества он давно уже не чувствует. Тем более, что у него Аня есть. И Даринка.
