«Сегодня состоялся торжественный акт в петербургском женском медицинском институте, давшем первый выпуск женщин-врачей. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения Лукьянов. Директор института Отт произнес блестящую речь, в которой отметил громадные заслуги женщин-врачей, как на медицинском поприще, так и вообще в нашей жизни, указывая на их постоянное гуманитарное влияние на окружающих»[1].
«Известия».
Дерьмо.
Нет, жаловаться грех.
Иду, мать вашу, на поправку. Семимильными шагами, можно сказать, шествую к огромному удивлению и радости докторов, которые, кажется, начинают уверяться, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.
Других ведь хватает.
Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.
Две недели прошло.
Две недели – это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…
Мне бы радоваться.
А не выходит.
Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно – мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.
Как будто давит всё.
Бесит.
Как будто оно всё вот вокруг – ненастоящее.
От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.
Ничего.
Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.
Натужно.
Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.
Я должен.
Только не получается.
Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.
Помню…
Криво.
Впрочем, плевать.
Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.
Брови-ниточки.
Ниточки же губы, но потолще.
Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.
– Ну, – сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. – Чего хотел?
– Увидеться?
Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.
– А ты бодро выглядишь, – сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.
– А ты постарела.
– Себя-то видел? – фыркнула Виолетта.
И не обиделась.
Вот чую, что не обиделась.
– Так чего хотел-то?
– Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.
– То есть, всё-таки родня? – она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. – Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.
Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.
– Тут же нельзя?
– Нельзя, – подтвердил я. – Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.
– Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… – сестрица хмыкнула. – А доктора тебя отпустят-то?
– Отпустят.
Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.
