«…аз рех: Не сотвори себе Кумира ни всякого подобия, елико на небеси горе, елико на земли низу, елико в водах и под землею, да не послужиши, да не поклонишася им. Народ же Российстий сотворих себе кумира в царе своем нечестивом Павле Гольштинском, иже вошед на престол Мономахов путем беззакония, уморив братьев своих и тем уподобихся окаянному Каину. И многие скверны сей царь бе соделатель во мнози лета своего царения. При восшествии на престол повесил он Муравьева Апостола, иже бе за народ и правду. Во Молитвословиях приказует нечестивец-царь имя свое печатать буквами крупными, Мое же имя возле его изображено печатаю мелкою. Судьи его лихоимцы, чиновники грабители, народ отдан им и содержится им, царем, противно закону моему, в крепости у дворян. Он же сам, яко Фараон, потешается токмо наборами рекрутскими, да поборами денежными, да потешными полчищами своими, именуемыми Гвардия.»
Видение старца Кондратия[1]
Протяжный вой фабричного гудка пробился сквозь стену, отогнав остатки сна. Я разлепил глаза. Гудок длинный. Стало быть, пять часов[2]. Самое оно – выползать, умываться, перехватить какой еды и вперёд, крепить мир трудом.
– Падла, – выдохнул Метелька, переворачиваясь на другой бок. Тощую подушку он прижал к уху, но это зря. Не поможет. Стены тут тонкие, едва ли не картонные, а гудит так, что до костей пробирает.
Захочешь – не проспишь.
– Вылезай, – я нашарил ботинки.
Пол, само собою, леденющий. Стены не лучше. Стёкла вон изморозью покрылись, причём изнутри. Стало быть, хозяйка опять на дровах экономит. Или это высквозило так? Весна на дворе, а за окном – снега лежат, серые, грязные, поизносившиеся. И днём, когда солнышко выкатывается, снега начинают таять. Ручейки воды пробивают себе путь к ржавым кирпичным стенам окрестных домов, и питают этот самый кирпич, и без того рыхлый, пористый, будто из ваты сделанный. Оттого внутри домов становится ещё более сыро, хотя недавно мне казалось, что это невозможно.
Ещё как возможно.
– Давай, давай, – я дёрнул Метельку за ногу, содравши носок. – А то потом опять пожрать не успеешь и всю смену ныть будешь, что голодный.
Вода в ведре подёрнулась хрустящей корочкой.
Чтоб…
Ледяное прикосновение пробудило и заставило отряхнуться. Рядом, фырча и матерясь, умывался Метелька. А рядом, грохоча и охая, вздыхая и пришёптывая молитву, копошилась старуха. Я слышал и шаги её, и хлопанье двери.
И ворчание.
Надеюсь, самовар поставила, а не как обычно.
Съеду. Вот как пить дать съеду. И работу эту на хрен пошлю. И революцию. Изобрету чего-нибудь этакого, время опережающего, продам и, позабывши обо всём, буду жить-поживать, добра наживать. За окном ещё муть. Солнце и не проклюнулось даже, а ещё вон туманы. То ли сами по себе, то ли дым от заводских труб снова упёрся в небесную твердь да с неё уже потёк наземь. Тут хрен поймёшь. Но сегодня туман хоть не жёлтый, всё хлеб. Нет, уходить отсюда надо бы. Ещё месяц-другой и убираться, а то никакого здоровья не хватит, чтоб…
Самовар был едва тёплым, и старуха, на мой вопрос, только недовольно поджала узкие губы. В глазах её читалось глухое раздражение: ишь, какие переборчивые. Другие бы радовались, что чаем поют. А мы вон жалуемся. Зато хлеб напластала тоненько-тоненько. Куски вон аж светятся. Маслом едва ль по краю мазнула.
– И всё? – я нахмурился.
Квартиру точно менять придётся.
Хотя на что ты её поменяешь.
– Продукты нынче дороги стали, – старуха поджимает тонкие губёнки и глаза её, едва различимые впотьмах – свечи она тоже экономит, обходясь лучиною – стали особенно злые. – Не накупишься.
Ну да. А то, что в доме по вечерам копчёным пахнет, это так, совпадение? Или вон не знаю, что она в своём закутке, отгороженном ширмою, колбасы прячет да банки с вареньями? Может, я бы и стерпел, но холод. И нам двенадцать часов пахать, что характерно, без перекуров и прочих глупостей. А потому я молча поднялся и, одёрнув ширму, наклонился.
