Клиника называлась «Санкт-Элис». Это было старое здание на окраине города, вдалеке от шума улиц, от глаз прохожих, от солнца, которое редко заглядывало сюда даже летом. Оно стояло, забытое временем, словно само по себе было пациентом – замкнутым, больным, но всё ещё дышащим.
Обнесённое высоким железным забором, покрытым ржавчиной, как будто его покусала сама старость, оно выглядело скорее, как особняк богатого маньяка, чем как медицинское учреждение. Ворота скрипели при каждом движении, даже если их никто не трогал, а, возможно, это просто ветер напевал свою собственную историю.
Стены были обвиты виноградом, не тем зелёным, сочным, что плодоносит летом, нет, здесь лоза была серой, как будто высохшей за сотню лет, её ветви цеплялись за камень, как пальцы сумасшедшего, пытающегося удержаться на краю пропасти, а листья – крупные, пятнистые, с прожилками, похожими на вены – свисали, как языки мёртвых деревьев.
На улице всегда шёл дождь, не сильный, не бурный, постоянный: капли, которые никогда не заканчивались. Он бил по крыше, по стеклу, по земле, как будто кто-то внутри здания слушал музыку из вечного плача. Небо над «Санкт-Элис» было всегда одного цвета – грязно-серого, без намёка на свет. Даже ночью дождь не прекращался, только тогда он казался чёрным.
Все окна дома были защищены решётками. Или это были просто украшения? Иногда трудно понять разницу между защитой и клеткой.
Но внутри… Внутри было тепло, удивительно тепло, как будто здание хранило в себе какой-то древний источник жизни. Полы были покрыты старыми, но аккуратно уложенными коврами. Стены – белые, почти слишком чистые для места, где живут те, кто потерял связь с реальностью. Пахло лавандой и антисептиком – странная смесь, которая успокаивала, но напоминала, что ты не дома.
Камеры в углах работали бесшумно. Они следили за каждым шагом, каждым взглядом, каждой тенью, которая могла быть не тенью, но мало кто обращал на них внимание. Те, кто здесь жил, давно перестали верить в то, что видят.
Двери были тяжёлыми, с металлическими ручками, но без замков. Лишь иногда они закрывались – не потому, что нужно было запирать, а чтобы создать иллюзию выбора. Пациенты могли попытаться уйти, но коридоры вели только друг к другу или в никуда.
Палаты были просторными: с кроватью, столом, окном, но окна смотрели в пустоту – не на улицу, не на сад, а на стену соседнего корпуса, покрытую серыми листьями винограда. Иногда казалось, что за стеклом кто-то стоит, но, когда подходишь ближе – никого нет.
В столовой всегда был горячий чай, свежий хлеб и тишина. Люди ели медленно, потому что знали, что здесь некуда торопиться.
В коридорах, между палатами, между историями, ходил высокий мужчина с аккуратной бородкой и двумя головами. Его шаги были неслышны, голоса – противоречивы: одна голова говорила правду, вторая – ложь, а иногда они менялись местами. Так выглядела «Санкт-Элис». Место, куда отправляли тех, кто переставал видеть мир как все, но может быть, именно поэтому они видели больше.
***
Его звали Ростислав. Он был высокий, даже слишком высоким для этого мира – будто рост его тела пытался компенсировать хрупкость разума. Кожа на лице – бледная, почти прозрачная, как бумага, сквозь которую просвечивают мысли. Руки – длинные, сухие, с узлами на суставах, словно он всю жизнь боролся с чем-то невидимым. Волосы – тёмные, растрёпанные, всегда немного спутанные, как будто их не касалась расчёска много дней подряд.
Но больше всего выделялись глаза: они были большими, серыми, глубокими, в них постоянно проскальзывала тревога – не явная, не кричащая, а тихая, как шепот из другого века. Иногда казалось, что он смотрит не на тебя, а сквозь тебя – в мир, где нет границ между реальным и воображаемым, где легенды живут не только в книгах, но и за углом, в темноте лестничных клеток, в зеркалах, которые отражают не то, что должно быть.
