Эпикриз
(Вместо пролога)
До Ближней дачи март так и не добрался. Он лишь перелистнулся первыми числами календаря, на том и замер. Всё здесь кончалось на исходе зимы. Дачник лежал на ковре близ чёрного кожаного дивана, неловко подвернув левую и без того немощную руку. Удар был силён, и сквозь кровь, фонтанчиками брызнувшую из не выдержавших тяготения капилляров в мозг и закрасившую желтоватые белки глаз, сквозь красную пелену Дачник видел мутное пятно окна, откуда должна была придти весна.
Он ждал грачей. Когда-то, в молодости ещё, маленькая картина гениального пьяницы защемила его своим будоражащим нервы мрачноватым ожиданием, разлитым над мокрыми деревьями, на которые садились чёрные птицы. Это была уже весна, но ещё потаённая, сакральная, не растоптанная толпой. Всё было впереди.
Товарищ Камо, с которым они уговорились пересечься в Третьяковской галерее, подальше от жандармских глаз, тогда не пришёл. Но настоящая встреча состоялась. Дачник носил этот образ в сердце потом всю жизнь. Он, как и весна, умел ждать своего часа, умел вовремя заслать своих вестников, а затем уже наступать так же необоримо, как время года, как рок. Но этот этап был менее всего интересен ему, как и сама весна в разгаре: красиво, но общедоступно, не будоражаще, не мобилизующе. Время грачей – вот чем жил он всегда, а теперь понял, осилил какими-то ещё не взорванными тяготением клеточками мозга, что уже не дождётся их, и что по-настоящему полно, до краёв, был счастлив в те полчаса, когда случайно остановился подле небольшой картины, под которой висела табличка с именем художника: «Саврасовъ».
«Хэр они уже прилетят, – уходящим промельком затухало в мозгу. – Хэръ… – успел он ещё выправить себя, подравниваясь под ту минуту, под те реалии, когда он был истово, а не приторно-вяло, как впоследствии, счастлив.
Так угасала последняя мысль Дачника на двадцать третьей букве «кириллицы», которую прилежно вызубрил подростком в Горийском духовном училище. Теперь, выходило, пригодилась. Лицо дачника расправилось, отошло.
Это был твёрдый конец.
Самотёсов открыл ноутбук, нажал на выключатель, и пока лэптоп, лёгонько подвыв, отходил ото сна, достал из коробки диск и ввёл его в машинное влагалище. Внутри довольно заурчал моторчик, однако на дисплее ничего не происходило. Никаких обоев, никакой стрелки с маковским радужным колесиком. Только чёрный фон с мерцающим серебряным отливом. Не было даже белой пульсирующей дефиски в левом верхнем углу.
– Ну, давай, чёрт тебя глючит! – сказал Самотёсов машине и пощёлкал вводом. Что-то происходило. Вернее, не происходило того, что должно было быть непременно. У переносной технически здравой железяки монитор молчал. Он просто застыл, не подавая положенных признаков жизни, и лишь тупо серебрился в дурацкой черноте.
– Эй, ты там умер, что ли?
Андрей откинулся в кресле, глядя в замешательстве на свой ноутбук. Впервые тот демонстрировал характер: находясь в железном здравии и твёрдом электронном уме, он не желал выполнять свою работу, будто закапризничавшая официантка в дешёвой кафешке.
Самотёсов уже с некоторой опаской наблюдал за переносным компьютером. Он знал и понимал его лучше, чем себя, ибо в своём мозгу он ощущал порою такие желания или фантазии, которые могли бы истребить на корню любую программу – и на день, а то и на всю жизнь. Но у машины только два чувства: on и off. Она или жива и работает или просто торчит посреди стола мёртвым набором металла и пластмассы. Неполадки в системе или различные вирусы – не в счёт, они привносятся извне, это, в общем-то, тоже ситуация off, но только по иным причинам.
