Патрульных было четверо. Двое сразу
протиснулись в купе. Стало тесно и душно. Свет керосинки, и без
того неровный, от дуновения воздуха запрыгал по стенам, по смутным
лицам.
Один из вошедших — очень красивый
молодой человек во франтоватом полушубке, перекрещенном ремнями, в
папахе из белого курпея — подсел к Маше. Второй — сильно постарше,
в долгой шинели, в ломаной фуражке — остался стоять. Он был,
видимо, главным в квартете. Жестом показал остальным, чтобы
оставались в коридоре. Те кивнули, демонстративно сняли винтовки с
плеч.
Владимир начал доставать документы,
старший остановил его:
— Не надо бумажек, мне твои золотые
погоны уже всё сказали, что мне нужно. Офицер, значит, а?
— Я комиссар Временного
правительства, возвращаюсь из длительной командировки по Сибири и
Уралу.
— Может, теперь мне перед тобой
навытяжку стать? А? — старший достал из кобуры наган. — Так не
дождёшься. Нету твоего правительства. Две недели уже как нету. И
ты, выходит, не комиссар, а никто. Тебя тоже нету. Значит, и не
должно быть? А? — спросил как бы для верности и сам же заключил. —
Не должно. А раз так — пошёл на выход, контра!
— Погодите! Послушайте, что вы
хотите от нас? — Владимир заволновался. Больше за Машу — красавец в
ремнях поглядывал на неё с преувеличенным восторгом. И всё
подвигался к ней, будто невзначай. Она совсем вжалась в угол, к
стенке.
— От вас? От вас мы ничего не хотим.
Ты, барышня, можешь топать домой, — старший добро улыбнулся. — А
ежели желаешь, вот и кавалер наш запросто проводит до дому.
Желаешь, а? Всё равно этот контрик, — он кивнул на бледнеющего
Владимира, — тебе уже без надобности. Он кто тебе был-то? А?
— Он мой жених! — голос у Маши
дрожал, она старалась перебороть жуть, прихлынувшую к сердцу,
захолодившую его. — И не был. Он есть и останется им!
— Был — может, и был. А вот
останется — навряд ли, — задумчиво протянул старший, повернулся к
Владимиру, сказал буднично. — Пошли, офицер. Да не трожь ты
чемодан, не надо — не понадобится.
— Чего не надо-то? — возразил
красавец, глядя при этом на Машу. — Пусть берёт — пригодится.
— И то верно! Забирай своё
барахлишко, — согласился старший.
— Но вы как-то должны объяснить, в
чём дело, в чём моя вина? — Владимир спрашивал по инерции. В
последние дни он уже успел насмотреться на то, что творилось по
России, прекрасно понимал, что сейчас произойдёт, смирился. Вот
только Маша… Машенька….
— Это тебе лучше наш теоретик
объяснит, — сказал старший, повернулся к стоявшему в коридоре
молодому человеку в городском пальто и круглой шляпе. — Вот он по
всем пунктам разложит. Разложишь, а?
Кивнул ему, сделал плавный жест,
точно приглашая на трибуну.
— Собственно, тут не приходится
долго объяснять, — тот потёр лоб, как бы подгоняя мысли. — Идёт
классовая борьба, в дни революции она особенно обостряется.
Народные массы, угнетаемые веками, восстали на своих
эксплуататоров, пришли в движение, и движение это никому,
собственно, не остановить. Оно сметёт всё, что мешает на пути.
Голос его возвысился до патетических
вершин. В прыгающем свете чадящей керосинки лекция звучала странно
и дико.
— Послушайте, это всё, может быть,
так и есть, — торопливо выдохнул Владимир. — Даже допускаю, что
наверное так и есть. Но при чём здесь мы? Вот эта девочка при
чём?
— Девушка совершенно ни при чём, и
мы отпустили её домой, как вы слышали, — сказал лектор. — А вы, как
представитель класса эксплуататоров, подлежите, собственно,
немедленному уничтожению.
Маша вскрикнула, подалась
вперёд.
— Вот — слышал, а? — старший
нетерпеливо дёрнул наганом. — Всё тебе разложили по полкам. Так
что, хватит воду толочь. Вставай и пошли.
Владимир встал, застегнул шинель,
повернулся к Марии:
