Благодарность: сердечно благодарю мою дочь Машу за прекрасно сделанную картинку для обложки этой книги.
Вместо предисловия
Несколько лет назад, когда мы летом отдыхали в маленьком домике моих родителей в Полушкино и уже готовились к переезду в Голицино, я, занимаясь косметическим ремонтом нашего домика и тем самым подготавливая его к продаже, забрался на чердак, на котором до сего момента еще ни разу не бывал.
Тут надо отметить, что тот домик, построенный еще моим отцом, был так мал, что попасть на его чердак можно было только снаружи, через небольшое, когда-то намертво заколоченное слуховое окошко.
Для ремонта дома мне нужен был хоть какой-то пиломатериал и, зная, что оставшиеся после постройки обрезки бруса и досок строители обычно оставляют на чердаке, я не поленился, сходил к соседям за лестницей, открыл окно и с трудом пролез через его узкий зев внутрь.
Ожидания не обманули меня. Справа вдоль крыши аккуратной стопкой лежали высохшие до приятного звона аккуратно отструганные доски. А с другой стороны, в дальнем углу прямо под откосом крыши я обнаружил еще и картонную коробку из-под ботинок, внутри которой лежал кожаный военный планшет, а внутри него завернутая в ломкую от времени еще дореволюционную газету толстая тетрадь в коленкоровом переплете. Я отвернул неподатливо хрустнувший корешок и прочитал:
Стоял конец сентября, и осенние бури свирепствовали с неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь так громко барабанил в окна, что даже здесь в самом центре Лондона, этого огромного творения рук человеческих, мы невольно отвлеклись на миг от привычной повседневности и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии, которые, подобно запертым в клетку диким зверям, рычат на смертных, укрывшихся за решетками цивилизации. К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакал, как ребенок. А. Конан-Дойль.
Шерлок Холмс мрачно сидел в своем кресле у окна и приводил в порядок свою картотеку. Он то и дело вытаскивал то одну, то другую книгу из стенного шкафа и переписывал что-то оттуда на свои бесчисленные карточки, а я, расположившись у камина напротив, так углубился в чтение этой, случайно оказавшейся у меня в руках, жемчужины мировой литературы, что мне даже стало казаться, будто этот лондонский шторм за стеной, ни что иное, как завывание метели в далеком, занесенном снегом, фантастическом северном городе, а колеблющийся отсвет газового фонаря в окне – мерцание золотой лампады перед киотом, наполненным старинными образами, лампадой, смутно проявляющей во мраке застывшее тело мистической и к тому моменту уже мертвой русской графини:
«Она сидела у себя в спальне в огромном вальтеровом кресле. Ужас застыл в ее раскрытых мутных глазах…»
Отложив прочитанную книгу в сторону и все еще находясь под впечатлением лихо закрученного сюжета, я краем глаза машинально заметил, что Холмс взял с полки пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера завернутый в тряпицу шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными пальцами он умело закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Несколько времени, но недолго, он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную бесчисленными точками предыдущих инъекций. Потом ловко вонзил острие и через мгновение откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнув.
Три раза в день в течение многих месяцев я был свидетелем одной и той же сцены, но так и не смог к ней привыкнуть. Наоборот, я с каждым днем чувствовал все большее раздражение и мучился оттого, что у меня никогда не хватит смелости протестовать против этого. Снова и снова я давал себе клятву сказать моему другу, что я думаю, о его привычке, но его холодная, бесстрастная натура мгновенно пресекала любые попытки наставить его на путь истинный. Зная его выдающийся ум, властный характер и другие исключительные качества, я каждый раз робел и язык прилипал у меня к гортани.
