Улица была грязная и серая. Покосившиеся лачуги смотрели проемами окон уныло и безжизненно. Было тихо и пахло дымом. Деревня казалась совсем пустой – люди то ли сидели в домах, то ли работали в поле. Только двое детишек ковырялись в пыли у дороги, но увидев меня, мгновенно скрылись в одном из жилищ. Деревня словно вымерла.
Впрочем, это не было далеко от истины – после чумы, выкосившей огромное количество народу, города и поселки пустовали. И к чужакам относились не слишком приветливо – каждый помнил, как быстро распространялась болезнь.
Хотя я и приходила сюда довольно часто, но тоже никогда не бывала принята с радостью. С весны и до осени раз в месяц я наведывалась в эту деревню, что бы выменять муки или зерна. Зимой же, когда дороги становились непроходимыми, не покидала дом.
Я жила в лесу с тех пор, как инквизиция добралась до моей семьи. Моя мать была обвинена в колдовстве и схвачена инквизиторами. Меня же отец успел спрятать на время, а позже отправить к деду. Дед был дровосеком, жил в хижине в лесу, куда мало кто заглядывал. Мать и отца, который до последнего надеялся вырвать её из рук палачей, я никогда больше не видела.
Когда мне было 12, деда не стало. Он ушёл однажды утром, как обычно, и не вернулся ни вечером, ни на следующий день, ни через неделю. Я искала его, но не смогла найти ни малейших следов.
Так я осталась жить в одиночестве. Иногда я думала, что забуду человеческую речь, разучусь говорить. И я пела. Я пела те колыбельные, которые раньше пела мне мама. Бывало, я ходила в деревню, к людям. Но девочка, живущая одна в лесу, воспринята была негативно. Кто-то смотрел на меня со злобой и ненавистью, кто-то открыто гнал прочь или насмехался. Я была поражена такой реакцией людей, по-этому, около полугода совсем не выходила из лесу.
Я выращивала овощи, собирала коренья и травы, и плела корзины, которые после меняла у мельника на муку и другие необходимые вещи. Я научилась лечить раны и болезни, так как помощи мне было не от кого ждать. И, в конце концов, люди стали обращаться ко мне при разнообразных недугах. Так прошли семь лет – в одиночестве и без надежды встретить хоть кого-нибудь родного.
Но в этот день случилось то, что изменило всю мою дальнейшую жизнь.
Мельник сегодня был на удивление щедрым. После тех трав, что я приносила ему в прошлый раз, его больному сыну стало значительно лучше. В благодарность он дал мне не только больше муки, но также угостил сливочным маслом. Это было настоящее лакомство для меня. Довольная, я торопилась вернутся домой, но заметила идущего мне навстречу человека. Он не был из местных жителей – я знала их всех в лицо. Длинная мантия и накинутый на голову капюшон вызвали у меня чувство тревоги, с каждым шагом перерастающее в панический ужас. Этот человек был похож на тех священнослужителей, что творили инквизицию. Потупив взгляд, я почти бежала, стремясь как можно быстрее оставить его позади. Но он обратился ко мне. Он задал мне вопрос, и я не могла уйти, не ответив. Я остановилась, почувствовав, как мои ноги стали ватными.
Мужчина искал лекаря. Но лекаря тут не было. Вернее, он был и это была я. Но для девушки быть лекарем – это тоже, что быть ведьмой. Как я могла сказать об этом?
Я молча смотрела на него. Монах со странным выражением лица повторил вопрос.
– Тут нет лекаря… – Пробормотала я и помчалась в сторону дома.
– Постой, мне кое-что нужно. – Он приподнял мантию и указал на рану на ноге. – Мне нужно обработать рану.
Я взглянула на его ногу. Рана была глубокой – до города он не дошёл бы с такой.
