Я стоял на деревянном помосте, с петлей на шее, а палач возился у моих ног, пытаясь расшатать заевший рычаг.
– Вешай его! Быстрее давай! – крикнул кто-то из толпы.
Остальные зеваки на площади поддержали горлопана нестройным хором.
Я дернулся, пытаясь высвободить связанные за спиной руки, но пеньковая веревка не поддалась. Лишь сильнее заныло плечо, отбитое дуболомами-охранниками при первом допросе.
– Растуды тебя в шестеренки! – пропыхтел палач, тщетно пытаясь провернуть заклинивший механизм.
И принялся остервенело пинать неугодное устройство.
Всю прошлую ночь лил сильный дождь. Деревянные передачи и упоры отсырели, разбухли и теперь никак не хотели крутиться. Палач же, напротив, желал этого сильнее всего. Это отчетливо читалось в его уставших заплывших глазах, злобно взирающих на меня из вырезов черной маски. Скорее бы уже вздернуть очередного гада и идти отдыхать.
Едва представил я эту картину – вишу, дергаюсь, язык на бок вывалил, глаза выпучил, – как тут же прошла боль в плече. Руки начали напрягаться сильнее, пытаясь расслабить, хотя бы чуточку, крепкие узлы.
– Видимо боги не хотят твоей смерти, Харпер, – произнес в полголоса прокурор, сверкнув глазами на палача.
– Ваша истина, господин первый прокурор! – прошептал я, вымучивая улыбку. – Не хотят. Так может и не надо тогда злить богов?
Прокурор звонко рассмеялся.
– Нет, я правду говорю! Богов злить – себе вредить. Житейская мудрость, всем известная. А я и живой еще сгожусь.
– Кому ты сгодишься, пес паршивый?! – резко переменившись в лице, зарычал прокурор. – Мне? Или королю? Или его младшему брату, чью жену ты соблазнил?
Прокурор вдруг подошел ко мне в плотную, схватил за грудки и как следует тряхнул. Его рыбьи глаза уставились на меня. Широкий рот перекосился.
– Все было по обоюдному согласию… – уточнил я, отстраняясь назад, насколько позволяла веревка.
– А вазу ты украл тоже по обоюдному согласию? – брызгая слюной, крикнул он в лицо.
– Это была благодарность его жены!
– Тебя зарезать надо было там же, а не вот это вот все, – прокурор кивнул на площадь. – Устраивать.
Я не стал возражать. Пытаться объяснить человеку что-то, когда у самого петля на шее болтается, неблагодарное дело. Уж лучше промолчать, от греха подальше.
– Ну, что там у тебя? – повернулся прокурор к палачу. – Долго еще возиться будешь?
– Дык шестеренки, растуды их! – промычал тот, пнув ногой по механизму. – Не хотят вертеться!
– Это у тебя в голове мозги не хотят вертеться! Смажь салом или маслом – и все у тебя пойдет!
Палач почесал затылок, согласился:
– И то верно, – и вдруг, задумавшись, спросил: – Только, это самое, где мне сало взять то?
Прокурор злобно зыркнул на него, прошипел:
– Я сейчас с твоей задницы сало срежу! Пошел прочь с глаз моих, идиот!
Палач вновь принялся остервенело осыпать механизм пинками. С каждым новым ударом шестеренки со скрипом немного проворачивались. В какой-то момент я даже почувствовал, как пол подо мной стал по чуть-чуть разъезжаться.
– Что, запахло жареным? – улыбнулся прокурор.
– Пока только вонью изо рта, господин прокурор, запахло. А больше ничего не чувствую, – придурковато ответил я.
Молить бы мне сейчас о пощаде, рыдать и давить на жалость… но ничего это я не делал. От страха принялся глупо шутить и подначивать своих убийц. Боги, остановись же, Харпер, остановись!
Страх – странная штука. Кого-то он делает молчаливым, кого-то, напротив, заставляет кричать. А меня превращает вот в такого идиота, не способного держать язык за зубами.
– Что?!
Прокурор вытянулся в лице, выпучил зыркала, словно и ему сейчас на шею повесили петлю и как следует затянули.
– Что ты сказал?!
– Говорю…
Тяжелый удар в живот заставил подавиться словами.
