Читатели! Представьте, что вы пробуждаетесь от приятного эротического сна, в котором главная героиня – ваша бывшая девушка. Расскажете ли вы об этом своей нынешней партнерше или предпочтете умолчать о приснившемся?
Читательницы! Представьте себе, что вы едете домой на машине во время сильной грозы и неожиданно встречаете своего бывшего под дождем без зонта. Вы предлагаете его подвезти и вскоре после приветствия на вас накатывает ностальгия по мгновениям, прожитым вместе. Как только вы окажетесь дома и за вами закроется входная дверь, расскажете ли вы мужу о том, что случилось?
Родители, представьте, что ваш двадцатилетний сын избил хулигана, пристававшего к его девушке. К сожалению, этот хулиган – сын главаря преступной банды, которая теперь охотится за вашим сыном, чтобы отомстить. К счастью, вам удалось спрятать его в секретном месте, но преступники нападают на вас, чтобы узнать, где он скрывается. Скажете ли вы им правду или солжете, чтобы защитить его?
Молодые люди в поисках работы, а вот ситуация для вас: вы проходите испытания для приема на работу, о которой давно мечтаете, и должны пройти ряд сложных тестов и собеседование на проверку ваших способностей, профпригодности и мотивации. Перед заключительным испытанием вы вдруг узнаёте, что ваша девушка изменяет вам с вашим лучшим другом. Проявите ли вы свое расстройство, депрессивное состояние или гнев во время финального собеседования на работу или будете притворяться, что находитесь в идеальном эмоциональном равновесии?
Оскар Уайльд определяет ложь как основу отношений между людьми, и его позиция хотя радикальна, но не так уж далека от позиции современной конструктивистской эпистемологии фон Фёрстера (2001) и фон Глазерсфельда (1998), которые утверждают, что правда – это ложь лжеца; это предположение контрастирует с философской традицией, начатой Кантом, которая определяет ложь как злоупотребление, поскольку язык, по его мнению, должен использоваться только для передачи правдивой информации. Противостояние тех, кто считает ложь неизбежной характеристикой общения и отношений между живыми существами, и тех, кто, наоборот, считает ее грехом или преступлением, имеет древние корни. Освободиться от этих крайностей и дать великолепное определение лжи смог Аврелий Августин Иппонийский[1], который считал, что лжец – это не тот, кто говорит ложь, ведь он может ошибаться, шутить или лгать ради того, чтобы заставить поверить в правду; лжец – тот, кто хочет обмануть, выразив словами нечто отличное от того, что он сам считает правдой, и имея явное намерение выдать фальшь за истину.
Поэтому, согласно Августину, во лжи можно обвинить только тогда, когда есть ясное намерение и воля обмануть другого. Следовательно, всякая ложь, сказанная без этой явной и сознательной цели, не подлежит осуждению, поскольку ее цель может быть вольно или невольно благой. Даже Кант много столетий спустя признает, что существует макиавеллиевская ложь, которую нельзя осуждать из-за ее благой и стратегической цели. Более того, между четвертым и пятым веками нашей эры, когда Августин представил свои аргументы касательно лжи в своем трактате «De Mendacio» (395), Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, пошел в своих рассуждениях еще дальше, заявив, что суждения о морали в акте лжи нельзя сводить исключительно к личности лжеца, но, что более важно, необходимо принимать во внимание желания и потребности того, кому эта ложь адресована. В этом утверждении, которое на первый взгляд кажется этико-интеллектуальной уловкой, содержится тонкое наблюдение: например, для влюбленной женщины, когда ее партнер говорит ей, что их любовь уникальная и неземная, но при этом остается с женой и детьми, эта «хорошая ложь» – есть неотъемлемая часть их любовной истории, так как помогает мириться с «плохой правдой», заключающейся в том, что мужчина, вероятнее всего, никогда не оставит свою семью.
