В 50-е годы я окончила художественное отделение Полиграфического института, а потом поступила в Московский университет на искусствоведение. Но искусствоведом так и не стала, с головой ушла в реальное искусство рисования. А потом, спустя много-много лет, мне мое образование понадобилось. Это случилось тогда, когда я для себя открыла, что искусство, как океан, совершает приливы и отливы, то уходя от Бога, то вновь пытаясь приблизиться к Нему, но настоящее искусство всегда связано с Богом, все исходит из одного единого Центра, а все, что вне этого, совершенно бессмысленно.
Конечно, когда я училась, никаких идей, связанных с Богом, у меня не было. Я обратилась и приняла крещение гораздо позже – в 1979 году – и попала в среду православных священников, которые, как и я, были неофитами. Один из них был переводчиком с английского, другой – сын писателя, третий – бывший архитектор. Лидером у них был очень талантливый поэт, который в 26 лет обратился и сжег все свои стихи. Это была такая среда, вышедшая из богемы, которая ненавидела искусство! Моим духовником стал бывший киновед, выпускник ВГИКа, который после рукоположения тоже все это бросил. Наверное, звучит странно, но все они, придя в Церковь, как бы отталкивались от себя в прошлом, меняли вектор своего пути на противоположный. Кстати, до сих пор в православии есть такое мнение, что искусство – это жизнь душевного человека, не просвещенного духовно; что искусство заражено грехом, и за счет своего очарования оно может заражать грехом других. И когда я пришла в Церковь, вдруг оказалось, что я занимаюсь чем-то недозволенным.
Меня это ужасно мучило. Я очень уважала своего батюшку, это было первое духовное лицо в моей жизни, но все время с ним спорила. Я приходила к нему на исповедь и говорила: «Грешна, батюшка!» – «В чем же ты грешна?» – «Осуждала священноначалие (то есть его)». Естественно, ему ничего не стоило меня с моими оправданиями искусства разбить в пух и прах, и я уходила со слезами. Но, приходя домой, писала ему письма, главным в которых был вопрос: если Бог дал талант человеку, почему он должен зарывать его в землю? Он мне приводил тысячу аргументов и отвечал, что искусством можно заниматься, но только церковным: иконы, роспись храмов… А мне казалось, что я родилась совсем с другими задачами. И я не понимала: ну почему, если я напишу прекрасный пейзаж или портрет замечательного человека, это не будет прославлением Господа Бога?
В постоянных спорах мы провели с этим батюшкой почти десять лет, и в результате у меня даже получилась небольшая книжечка полемических эссе об изобразительном искусстве. Так что я многим ему обязана. Кстати, сейчас он совершенно изменил свою позицию, и его дети и внуки не чужды искусству.
Но тогда он был категорически против, а я, поскольку ничего другого делать не умела и не могла и, кроме всего прочего, это было единственное мое ремесло, которым я зарабатывала на жизнь, – я продолжала рисовать. Однако невозможно заниматься искусством, чувствуя, что оно тебе запрещено, что это что-то греховное. Постепенно я перестала выставляться, перестала общаться со своими друзьями, которые меня ценили как художника. Потом почти перестала рисовать. В конце концов я стала погружаться в глубокую депрессию…
Мой духовник любил говорить красивые проповеди, в стиле XIX века. Например, однажды я от него услышала: «Православные – счастливые люди. У нас есть всё: Священное Писание, Святое Предание, культ Богородицы, иконы. Мы сидим за пиршественным столом». А я вдруг нечаянно, неожиданно для себя говорю мрачно: «За этим пиршественным столом можно умереть от голода!» Вспомнила греческого царя Мидаса: все, к чему он прикасался, превращалось в золото.
