«Мамы разные нужны, мамы разные важны». Это стихотворение Михалкова, которое читали по куплету все советские дети на утреннике в детском саду в честь Восьмого марта, я никогда не понимала. Бойко тараторила про маму-вагоновожатого и не понимала – как это бывает? Мама-повар? Да, наверное, кому-то повезло. Кто трусы ребятам шьет? Точно не моя мама. Неужели есть мамы, которые приходят домой вечером, готовят ужин и смотрят телевизор? Или проверяют дневник и спрашивают, как дела в школе? В нашем с мамой случае все было совсем иначе.
Наша жизнь очень отличалась от быта остальных семей. И не только потому, что мы с мамой всегда жили вдвоем, точнее втроем – еще была бабушка, мамина мама. А еще потому, что мама никогда не хотела выйти замуж или найти себе «мужское плечо», на которое могла опереться. Ей нужны были только я и бабушка, а мне – она и бабушка.
Мама все время рассказывает истории – мимоходом, пока варит кофе. Истории, от которых у меня глаза вылезают на лоб и я забываю про кофе. Истории, которые невозможно придумать, а можно только прожить, будучи одним из главных героев.
Мама такая, какой я никогда не хотела быть в детстве. И такая, какой хочу быть сейчас.
Она никогда не стремилась к власти, даже в бытовом, карьерном смысле слова. Деньги, да, были нужны, но только чтобы содержать нашу маленькую семью. Ни счета на сберкнижке, ни заначек под подушкой. Мама очень легко относится к деньгам – если есть, то нужно тратить. На удовольствие. На радость. Если не хватает, надо пойти и заработать. Не просить, не брать в долг, не «есть серые макароны», как она любит говорить.
Она всегда носила короткую стрижку, почти «ежик». Не потому, что модно – ее волосы не выдержали стрессов, переездов, смены воды, климатических зон, и я не знаю, чего еще. И еще у нее были седые корни. Мама поседела очень рано и красилась басмой. Со своим чернильным «ежиком» и алой помадой она не была похожа ни на кого из соседок и знакомых женщин. У мамы всегда была красная помада, в любое время суток.
А у меня всегда были косы. Длинные. До сих пор хожу с длинными волосами и никогда не проводила экспериментов с короткими стрижками.
Помада. Я красила глаза и оставляла бледными губы. И только сейчас позволила себе красную помаду. И вдруг увидела в зеркале маму, в молодости. Копия.
– Ты совсем на меня не похожа, – твердила мне она все мое детство, – и это хорошо.
А я похожа. И красная помада мне идет.
Мама ходила в брюках, джинсах, водолазках, а меня наряжала в платья и юбки. У нее был плащ – как солдатская шинель. Всесезонный. Непромокаемый и непробиваемый. Он только стерся на плече – от веса сумки, в которой она носила документы и картошку. А мне она покупала пальто и кроличьи шубки. Нет, я не была «девочкой-девочкой», как говорят современные мамы про своих дочерей. Я была дочерью Ольги Ивановны, и этому положению приходилось соответствовать.
Я никогда не задавала вопросов, они и не были нужны – мама всегда оставалась блестящей рассказчицей, умело смешивающей реальность с вымыслом.
– Скажи мне правду! – просила я.
– Зачем? Это не так интересно. Вообще неинтересно, – отвечала она.
Иногда мне казалось, что мы с мамой тоже персонажи книги, увлекательного детектива, которые она так любила, а не живые, реальные люди. Наверное, это была защитная реакция ребенка на события, в которых он ничего не понимает. И все люди вокруг мне тоже казались героями. Вымышленными. Не списанными с реальности.
– Ты когда-нибудь расскажешь, что происходило на самом деле? Как ты жила? – спросила я.
– Когда я умру и ты придешь ко мне, не забудь диктофон, – хохотнула мама.