Есть такие места, о которых не любят говорить. Шрамы от их прошлого не скрыть обоями и не закрасить байками. Обросшие дурной славой, они живут своей жизнью, и время там не бежит, но мучительно струится изо дня в день.
Мне было двадцать шесть лет, когда в моём городе открылся оздоровительный пансионат для стариков. Выглядело это заведение образцово, но, по сути, за его стенами скрывался обыкновенный дом престарелых. С названием не заморачивались и повесили над дверью табличку: «Липовая роща». Липами на участке ещё не пахло, но, видимо, проектировщики смотрели в будущее. Директором заведения был чопорный человек старой закалки, который невзлюбил меня по той простой причине, что я любил его дочь. Он отказывался выдавать её, талантливую скрипачку, за студента-журналиста, а девушка слишком чтила семейные порядки, чтобы перечить отцу. Никто не ставил мне условий, но я и сам понимал, что уважение к себе нужно заслужить. Так меня занесло в «Рощу». Директор всеми силами выказывал на собеседовании недовольство, однако мою кандидатуру на пост смотрителя всё же одобрил.
Хотел бы я соврать, что у меня был колоссальный опыт ухода за стариками, но это не так. Возраст брал своё, я относился к работе слишком серьёзно, и мои маститые коллеги качали на это головой. Такие понятия, как жалость и сострадание, они считали проявлениями слабости, оттого за холодными взорами скрывали не менее холодную деликатность. Советы, какими меня пичкали, сводились к одной мысли: «Отрабатывай зарплату, не ища на свою голову проблем». Что ж, днём придерживаться этого правила было просто; всё менялось с наступлением темноты. В сумерках по тускло освещаемым коридорам витала неопределённость. Кто-то из стариков то и дело просыпался, чтобы отойти в уборную или выпить воды, в остальном же стены спален таили играющие на нервах вздохи и постанывания. Девятое дежурство, проведённое на посту смотрителя, стало переломным в борьбе моих чувств и разума.
После отбоя я тогда по обыкновению совершал обход, как вдруг луч моего фонаря провалился в черноту одной из комнат. Оттуда доносился плач. Вошёл я не сразу, а, давая подопечному время успокоиться, несколько секунд умышленно перебирал в коридоре ключи. Не скажу, что того маленького седого старичка обрадовала моя компания. Чувство было взаимным, но для меня всё сводилось к вопросу выбора: притвориться сейчас или оправдываться после. Я подтащил к койке старика стул – тот с удивлением принялся разглядывать черты моего лица, будто угадывая, с какой стати я к нему заявился. Кроме того, он то и дело поглядывал на мои карманы, ожидая, что я всучу ему успокоительное. В здешних местах это было проверенным средством лечить разыгравшиеся чувства, но вместо таблеток я протянул горемыке платок. От такого у старика перехватило дыхание. Вытерев слёзы, он сел к окну и, не дожидаясь расспросов, начал свой рассказ…
«В определённый момент Балтинск – город, где я провёл шестнадцать лет жизни, – едва не исчез с карты Калининградской области. Отдельную роль в этом сыграла лежащая невдалеке от него тюрьма, но… начну с того, что моя семья владела гостиницей – двухэтажным особняком на окраине, веранда которого упиралась в море. Планировка здания состояла из восьми жилых комнат, прачечной, двух санузлов, кухни и подвала; на заднем дворе родители держали курятник. Не скажу, что гостиница постоянно изобиловала жильцами, хотя три-четыре комнаты в неделю мы сдавали стабильно. Всё изменилось осенью тысяча девятьсот шестьдесят первого года. В борьбе властей с тунеядством ключевую роль тогда сыграл запуск крупнейшей в области обувной фабрики. Затея обещала обеспечить Балтинск рабочими местами, но лодырям такая политика не пришлась по душе. Для многих тюрьма оказалась предпочтительней честного заработка, и улицы охватила череда протестов, поджогов и грабежей. Как бы цинично это ни звучало, но благодаря начавшимся беспорядкам дело моей семьи пошло в гору.
