– Ему уже сто лет, а он всё еще герой-любовник, – ворчала Раиса, тщательно вылизывая свой персидский зад.
Весь ее вид и манеры кричали… нет… вопили о ее царском происхождении. И где? В захолустном городке на перине, пропитанной нафталином, завистью, разочарованием и незабвенной любовью к успехам сотоварищей по сцене Большого драматического театра и единственного. Перине старого кресла ее хозяйки, Элеоноры Мстиславской, по паспорту Клавдии Пупкиной. Бывшей, а также и нынешней примы. Как она сама так думала.
– Невыносимое зрелище. Невыносимое, – поскуливала Раиса. Не то и правда от переизбытка чувств. Не то от боли, которую сама же себе и причиняла, запутываясь коготочками в своей нечесаной царской шевелюре.
Ее звучная возня в старом и вонючем кресле доставляла не меньшее, а скорее большее «удовольствие» присутствующим, чем звуки пьяной скрипки из оркестровой ямы.
– Как ты права, дорогая. Как ты права… – поддакивала ей облезлая рукавичка с бантом наперевес из соседнего кресла, того же возраста. Имеется в виду, возраста кресла.
Хотя…
Оценить истинную стоимость антиквариата под силу только истинному ценителю красоты.
Время…
Время…
В воздухе витал сладкий привкус алкоголя. Кажется, коньяка, ливерной колбасы и дешевого кофе. А также предвкушения фуршета…
ПРЕМЬЕРА!!!
Магическое слово.
Практически сказочное.
– Как он мог? – подыгрывала Раисе рукавичка с бантом. – Как он мог?
Рукавичка театрально закатывала глазенки, еле видимые из-под волос, и задерживала дыхание. Потом смачно чихала, из-за чего вздрагивала всем тельцем, тряся бантом, как осенним кленовым листом. Преданность маленькой рукавички большой персидской надменности была настолько откровенной и искренней, что о предполагаемом отвращении не было и речи. Скорее, изумление и восторг заставляли смотреть на сию пару снова и снова.
Раиса любила только себя.
Рукавичка любила только Раису.
И всё было правильно и очень гармонично.
И кто сказал, что любовь должна быть пропитана взаимностью?
Бред неудачника и властолюбца, торгаша и расценщика великого чувства.
– Кешка, вот ты где. Я так и думал, – констатировала загримированная под испанского военного прошлого века лысая голова с картузом на маковке. Она браво и без излишних извинений протиснулась в гримерку через скрипучую дверь, что подтверждало ее частое и безнаказанное пребывание в ней.
– Друг мой, оставайся тут до моего возвращения. И будь любезен, не прыгай на окно.
Рукавичка в ответ радостно завиляла хвостиком.
Раиса не пошевелилась.
Устав от умывания и расчесывания себя, она решила немного вздремнуть. И лишь одно недремлющее око на ее ухоженной мордашке выдавало в ней простую, обыкновенную кошку.
Хитрую, самонадеянную и пристрастную.
– Как он мог? Как он мог? – поскуливала рукавичка, подобострастно заглядывая Раисе в это самое недремлющее око.
– Заткнись, Иннокентий… – сонно протянула она и спрятала мордочку в мохнатый и теплый животик. – Не мешай мне думать…
Рукавичка «улыбнулась» в ответ и заткнулась, радостно виляя крошечным хвостиком.
Иннокентий!!!
Как же это всегда красиво звучит из ее уст. Как благородно. Как влюбленно. Как трогательно. Как нежно…
– Иннокентий, заткнись еще раз!!! – почти прорычала Раиса. – Ты так громко молчишь, что я не слышу своих мыслей.
Рукавичка лизнула воздух, свой носик, лапку и уснула.
До конца спектакля оставался ровно час.
Раису разбудило тяжкое дыхание Элеоноры…
– Как он мог? – шептала ее хозяйка своему отражению в зеркале.
– Как он мог? – отвечало ей зеркало с той же грустью и обидой.
И Элеонора, и зеркало понимали друг друга, как никто другой в этом мире истинных страстей и бесталанных гримас.
«Да… – подумала Раиса. – На этот раз, видно, одним фуршетом не обошлось. Видно, и впрямь всё вышло по-человечески».
