Утро было невероятным, чистым и свежим – в далеком южном городе в кольце синих гор, напоминающих купола гигантских мечетей, утренние часы ранней весной бывают именно такими. Небо, напоенное синевой, раскинулось над многоэтажками, над глинобитными домиками за высокими заборами, над улицами, где по краям журчали арыки и росли ряды чинар, сплетающихся ветвями над головами прохожих. Еще немного – и серая пыль покроет дома, улицы, деревья, жителей. Станут привычными жара и липкий пот, текущий за шиворот. Пока же – только свежесть и прохлада.
На далеких холмах, подернутых нежной зеленой травой, то здесь, то там загорались всполохи первых тюльпанов. Праздник природы, проснувшейся после зимы и вступившей в силу, катился по земле, заставляя чаще биться сердце всякого, способного чувствовать, видеть, переживать.
На окраине города в кольце синих гор, во дворе дома, на явно самодельном табурете, врытом в землю, сидел старик. Точнее, немолодой человек, враз ставший стариком. Легкий ветерок ворошил венчик пегих волос вокруг его загоревшей лысины. В саду ласково шелестели листьями яблони, уже покрывавшиеся белыми цветами. На розовых кустах намечались бутоны. Майнашки – местные скворцы – распевали свои вечные трели…
Сам же старик как-то не гармонировал с окружающим его праздником природы, не вписывался в ликующую картину утра. На его коричневом от загара лице было… нет, не горе – скорее, удивление. Бесконечное удивление и обида. Вопрос «почему?», казалось, застыл на его губах.
Рядом с ним, на сдвинутых лавках, стоял гроб, обитый красной тканью. В нем лежала она – та, что была привычной целью и смыслом всей его уже совсем не маленькой жизни. Или не она?.. Было странно и страшно находить в неподвижном лице покойницы знакомые черты. Старик неуверенно протянул руку к ней. Но что-то – не совсем понятно, что – остановило его. Рука зависла на полдороге и неожиданно для самого старика упала на колено.
Во дворе суетились люди; краем глаза старик видел их. Вот недалеко стоит сын. Взрослый уже совсем. Глаза красные, напряженные. Вот прошла невестка. На ней поминки. Побежала на кухню хлопотать. Вот кто-то подходит к нему. Что-то говорит. Наверное, соболезнования. Но все это было где-то там, в другой реальности, где наливалась весенней силой новая, молодая жизнь. В его мире был только этот гроб с женщиной, лежащей в нем. Розочкой. Его Розочкой…
Он помнил каждую минуту последних дней вместе. Знак тревоги тогда словно висел над всем, что было вокруг. Болезнь – неожиданная, неправильная, ненужная – вползла в их жизнь, заполнила ее до отказа. Он долго не хотел соглашаться на операцию. Почему-то сама мысль, что его жену станут резать (пусть даже во благо), претила ему. Но она приняла эту напасть, как и все в жизни – с терпением и спокойствием: значит, так надо. Так когда-то давно приняла она замужество, решенное родителями; решенное без нее. Так принимала все, что посылала жизнь с ее непутевым Додиком. Приняла и это.
Долгих пятьдесят два года отмерила им судьба вместе. Разное было. Но было главное – семья. Не потому, что так говорили старшие, не потому, что так учили мудрые Книги – просто она любила его, любила безоглядно. За что? Тут и не скажешь… За их первую ночь в той, совсем уже далекой, юной жизни в Бобруйске. За их первые долгие вечера в съемной петербургской квартире при желтом свете настольной лампы. За уют их дома, где бы этот дом ни находился. А может быть – за его жесткую ладонь, которая всегда оказывалась рядом, нежно и крепко сжимая ее ладошку. А может, за что-то другое. Или ни за что… Да и не любят «за что». Просто любила и все. Где-то совсем в глубине души сидела непоколебимая уверенность, что он, ее Додик, сумеет вытянуть ее из любой беды. Так и было. За любовь он платил такой же неожиданной, но безоглядной, навзрыд, любовью.
