Жизнь прожить – как поле перейти, для кого-то чистое и ровное, с цветами и тропинкой, одной, устремленной в светлое будущее; а для кого-то, и таких очень много, это поле перепахано вкривь и вкось, никаких тропинок, да еще идет ледяной дождь, да дует ветер, сшибающий с ног, а ноги вязнут в чавкающей грязи и идти становится все тяжелее. Но и те, и другие, доходят до очередной черты, за которой – неизвестность. Нет, не глобальный апокалипсис, а очередная эпоха перемен, жить в которой не желает никто и никому.
Пролог обещал трудности, и он не обманул. Черта, о которой говорилось, оказалась невидимой границей, скорее ощущением, чем физическим препятствием. Как будто воздух сгустился, приобрел металлический привкус, а привычный шелест листьев сменился глухим гулом, похожим на жужжание гигантского роя пчел. Те, кто прошел через поле, – и те, чьи пути были устланы цветами, и те, кто брел по грязи, – оказались на обширной, бесплодной равнине, похожей на застывшую лаву. Небо здесь было не голубым, а тускло-серым, словно выцветший холст, на котором небрежно разбросаны редкие, мертвенно-белые облака.
Солнце, если вообще можно было так назвать бледный, безжизненный диск, лишенный тепла и света, изредка появлялось из-за туч. Его лучи, доходя до земли, не согревали, а, скорее, пронизывали насквозь, оставляя ощущение холода, пробирающего до костей. Растительность на этой равнине отсутствовала полностью. Только редкие, черные камни, похожие на окаменевшие слезы, да выжженная земля, покрытая тонким слоем серой пыли, расстилалась до самого горизонта.
Ветер, который встречал путников на поле, здесь стих, оставив после себя лишь давящую тишину, нарушаемую лишь редким скрипом, словно где-то в глубине земли скрежетали исполинские механизмы. Люди, оказавшиеся на этой равнине, были разбиты, истощены и дезориентированы. Их оптимизм, если он вообще существовал, испарился без следа. Цветы, которые несли с собой оптимисты, увяли и осыпались, превратившись в бесполезный мусор. Даже те, кто прошел через грязь и бури, потеряли свою целеустремленность. Они сидели на холодной земле, с пустыми глазами, устремленными в беспросветное серое небо.
Первые дни были посвящены выживанию. На равнине не было ни воды, ни пищи. Люди пили дождевую воду, собирая её в выдолбленные куски камня. Еда представляла собой лишь случайные находки – чаще всего редкие, горькие коренья. Люди делились этим скудным пропитанием, забыв о прежних враждебных отношениях. Общее бедствие сблизило их, хотя и не принесло утешения.
Вскоре начали появляться странные звуки – глухой гул, переходящий в вибрирующий скрип. Из глубин земли начали выползать огромные механические существа, не похожие ни на что земное. Они были из блестящего, синего металла, с множеством щупалец и вращающихся дисков. Их цель оставалась неизвестной, но страх, застывший в глазах людей, говорил сам за себя. Началась новая эра, эра выживания среди бесчисленных монстров на холодной, бесплодной равнине, где никакого света не видно на горизонте, а только безмолвная угроза и неизбежное будущее. И не было никакой надежды, только бесконечная, холодная, покрытая пеплом равнина…
Я живу на улице Свердлова в прекрасном доме о двух комнатах под номером 298. Вы могли бы подумать, что улица уж очень у нас длинная, аж под триста домов! Спешу удивить, на моей улице дом только один и он – мой. Удивились? На самом деле все еще сложнее и во многом моя судьба своими крутыми поворотами связана именно с этим обстоятельством.
Так вот, мой дом оказался на перекрестке трех улиц, одна из которых прерывалась на мне под номером 123 и продолжалась метров через триста после номера 65 по улице Чапаева до самой балки, а другая продолжалась с номера 99 и заканчивалась 113-ым, чтобы продолжиться уже после балки. Догадались? Ну, конечно, мы же на Нахаловке, где закон не писан и исполнять, казалось бы, нечего. Уже и старожилы не могут объяснить, кто как строился и почему местные Советы допустили этот, извините за прямоту, форменный беспорядок.
