Настоящий мороз – лекарство. Он оживляет душу, будит воспоминания. У меня был любимый друг и сосед – Анвар. Во дворе со стороны школы стоял сарай высотой в два этажа, зимой он был заколочен, а летом там иногда продавали арбузы. И порой снегу наваливало столько, что мы забирались свободно на крышу сарая и сигали с другой стороны в сугроб. Пролетали целый этаж. С этой крыши нас согнать было невозможно! И рыбкой, и пузом, и на попу, и на бок, и обнявшись, и за руки! И через час-другой мы сами становились маленькими сугробами или большими снежками, которые летали туда-сюда – с крыши, бегом обратно, и вновь – вниз!
Узбекские глаза Анвара блестели посреди снега, как черные алмазы!
Когда мы возвращались домой, в одежде не было места, куда бы ни набился снег.
Обе мамы по полчаса выбивали из нас этот снег, а потом отправляли в ванну. И вот эта – обжигающая вода, даже прохладная, – на красное, размороженное-отмороженное тело! Затем – полотенце, чай, варенье…
– Мама, я пойду проверю, как там Анварчик? Не замерз ли?
– Сиди уж, его мама только что заходила, она укладывает его спать.
– Ну, мам…
– А-а-а-а, иди куда хочешь…
Вылетаю в подъезд в одних подштанниках, прыгаю на одной ноге, не попадая в ботинок, и звоню сразу во все звонки соседям.
– Н-у-у-у?! Как там Анварчик?!
(Дом преподавателей МГУ, зима, детство, друзья)
Мы идем по улице и разговариваем.
– Маша, а что тут еще объяснять? Просто я – человек с ранимой душой.
– Ого! – говорит Маша своим низким простуженным голосом, – это круто!
Пафос – сродни умилению, с которым взрослые обычно смотрят на детей.
Вся в разница в том, что пафос обращен на самого себя.
Не знаю, не помню, когда родился этот образ, но очень давно.
Я вижу себя, как в кино. Передо мной – толстый китайский мальчик лет двенадцати. Голый, загорелый, только на бедрах тряпка вместо трусов. Он сидит на берегу, сзади шумит море – желто-голубое. Песок твердый, мокроватый – после прибоя.
Этот мальчик – не актер. Это – я сам, но и – не я. И хоть ему двенадцать лет, но он сидит на этом берегу много, очень много лет. Может быть, целую вечность.
Перед ним – разноцветные стеклянные осколки. Их сотни, сколько хватает глаз – по всему берегу.
В них отражается солнце. Мальчик берет осколок за осколком, прикладывает друг к другу, по шву, по цвету, похожие откладывает в кучку. Таких кучек на берегу уже десятки.
Ничего не выходит. Но мальчик не останавливается ни на секунду.
По лицу струится пот. Губы его шевелятся.
Он спрашивает сам себя, он все время задает один и тот же вопрос: кто и когда разбил это зеркало?
(о себе)
Во мне смешались три крови – русская (большая часть) и в небольших равных частях – польская и немецкая.
Самая сильная – польская.
Она все время чего-то выдумывает и строит воздушные замки. Немецкая – дергает польскую за рукав.
А русская периодически посылает первую и вторую куда подальше.
Все три – влюбчивы. Все три – не дураки выпить.
Немецкая любит посидеть дома, а русскую и польскую так и тянет на улицу.
Польская любит путешествовать, а русская – только до ближайшего леска.
Польская и немецкая обожают критиковать русскую и очень ею недовольны.
Польская и русская – бездомны. А немецкая тоскует по дому, но первые две не дают его завести.
Россию любят все три, но польская вечно ворчит.
Немецкая бывает счастливой, польская – никогда, а русская не имеет собственной позиции и все время оглядывается на меньшинство.
Все три ищут свое место с самого моего рождения, но найти не могут.
И поделили меня очень приблизительно: внешность и ум забрали польская и немецкая, а сердце и душу – русская и польская.
