Когда и откуда явилась в столицу Машка Угарова, о том есть басни и слухи, друг на друга нагроможденные. Позднее, многие искали ее малую родину: одни склонялись к Владимиру, другие – к Саратову; наиболее радикальные вопят до сих пор, что чертовка родилась в Сибири, именно в местах, породивших прежде знаменитого Гришку. Все до сих пор ткется из пересудов, хотя и посверкивают в этом коме вранья и домыслов более-менее ясные вещи, выхваченные дочерьми из обрывочных фраз своей матери и проданные затем журналистам. Так, в конце концов, вырисовывается проспиртованная деревенька в глуши (тамбовской, орловской, омской – без разницы), большинство обитателей которой к моменту рождения окаянной (или божественной?) перекочевало уже на погост. Судя по всему, появилась баба на самом излете рода Угаровых. Родители азартно добивали свою жизнь денатуратом: прежде большое гнездо (дяди, тети и прочее), еще до ее появления ссохлось и обезлюдело. Вмешательство потусторонних сил, сжалившихся над последним и поразительно крепким ростком, совершенно очевидно: мамаша, чертами лица напоминавшая обезьяну (дрянное пойло делало свое дело), не приходила в сознание все девять месяцев своей девятой беременности (предыдущие родные братья и сестры либо померли, либо навсегда растворились в серых детдомах отечества). Отец, стоило лишь зачатой им детке подняться на ноги, с облегчением отправился на кладбище следом за остальной родней. В последние годы он не ходил, а ползал, купаясь в не выветривающемся из башки алкогольном тумане, что не мешало ему побивать свою самку и не церемониться с собственным детенышем. Мать тоже вряд ли жалела ребенка, ибо, с рождения впитав в себя бешеный угаровский нрав и имея к тому же здоровущие легкие, младенец исходил на ор целыми днями, пока не подносили к нему грудь, более походящую на тряпочку.
Ползая по полу в нетопленном доме, Машка научилась употреблять в пищу щелкух, тараканов и прочую бегающую насекомость.
Дочь ее Акулина утверждала в «Геральд трибьюн»[1], будто однажды Угарова в порыве откровения рассказала ей, что поймала и сожрала со шкурой зазевавшуюся мышь. Как бы там ни было, вымазанной в собственных экскрементах, продуваемой сквозняками будущей каменной бабе в детстве везло исключительно – два раза чуть было не замерзла она зимой из-за любвеобильных родителей, засыпавших прямо за столом при открытой вьюшке, и однажды целый день в одной рубахе нетвердыми пухлыми ножонками пробегала туда-сюда по тонюсенькой дощечке, перекинутой через глубокую родниковую яму – и надо же, в нее не свалилась!
Итак, Машка пила из луж и глотала твердые овечьи катышки. Грызя ядовитый болотный лук, отделывалась она выходящей из заднего прохода обильной жидкостью, и годам к шести поднялась, вопреки всякому здравому смыслу, над поваленным забором и высоченной травой, коренастая, словно монгольская лошадка, со знаменитыми впоследствии щеками, на которых навсегда отпечатался неистребимый румянец. Отметим: все будущие жертвы ее неутолимого сладострастия ничего, на первый взгляд, особенного не находили в облике бабы: волосья – солома соломой, широченный приплюснутый нос, рыжий от конопаток (впрочем, вся она была конопушкой). С девичества, если судить по единственной оставшейся с тех времен фотографии, присущи ей были впечатляющие груди. Ноги достались просто убийственные – такими стальными ляжками не могли похвастаться и самые воинственные австралийские кенгуру. Широкие ступни давали Машке невиданную устойчивость. Левой рукой она так ловко метала тяжеленную палку, что не раз и не два сбивала носившихся над деревней диких гусей, которых от постоянного голода готова была переваривать вместе с перьями.
