В Москве опять пошел дождь.
Да что же за напасть такая, подумал Макс, выруливая на блестящее и скользкое, как каток, шоссе. Водяные струи заливали ветровое стекло, «дворники» метались как сумасшедшие, размазывая липкими потеками унылый желтый свет фонарей. Почему-то московские фонари решительно Максу не нравились.
К счастью, фонари с их минорным совковым светом находились по ту сторону баррикад – за пределами огромной теплой машины, где играл джаз, пахло хвойным освежителем и кожаное сиденье еле слышно поскрипывало, когда Макс шевелился. Машина являлась другом. Надежная, антрацитово-черная, похожая на покрытого лаком носорога, она была любима и лелеема Максом. Сейчас она сыто урчала, пережидая на перекрестке красный свет, и саксофон заливался печальными трелями, и шорох «дворников» казался негромким, умиротворяющим. У Макса начали слипаться глаза.
Конечно, еще бы они не слипались. Четвертый час – ночи? утра? – чертова ночного междумирья, когда вчерашний день вроде бы еще не закончился, а новый уже вот-вот начнется. В июне светает рано, и когда Макс доберется домой и выглянет в окно, над горизонтом уже засеребрится свежая рассветная полоса.
Он ехал и думал о том, что обсуждали четверть часа назад, и идея казалась по-прежнему сумасшедшей, но в ней проскальзывала та неуловимая правильность, которая отличает стоящую идею от откровенно неудачной. Тебе еще кажется, что это полный бред, так нормальные люди не делают, и уже понимаешь при этом: отказаться не выйдет. Дикость, глупость, горящая ярким творческим пламенем, берет за жабры даже циников, если они понимают свое дело, разумеется. И Макс догадывался, что, отоспавшись, согласится на сделанное ему предложение.
Хотя не время уезжать из Москвы, совсем не время. Он поморщился. Вот об этом точно не стоит думать сейчас, бесполезно.
Верного друга-машину следовало покормить, и, не доезжая до дома, Макс свернул на заправку. Та исправно работала, даже магазин и кафе не закрылись. Москва не умеет ни спать, ни отдыхать толком; именно поэтому Макс не променял бы этот город ни на какой другой. Москва удивительно совпадала с ним в ритме.
Макс затормозил, выбрался из машины, бросил парню-заправщику:
– Девяносто восьмой, полный, – и пошел расплачиваться.
Дождь радостно забрался ему за шиворот.
Внутри магазина при заправке было тепло, вызывающе пахло кофе и свежими булочками, и Макс прошелся вдоль полок, думая, не захватить ли чего с собой, но качество было неприемлемым. Эту химию ни есть, ни пить нельзя. Булочки, правда, пахли одуряюще, и продавщица, видя, что клиент заинтересовался, спросила коварно:
– Хотите кленовый пекан? Только что из печки вынули.
Макс хотел. Дома отличный кофе, можно будет и пекан уговорить. Хотя пекан – это только орех на булочке, а не сама булочка… какая разница. Лингвистические нестыковки – не для заправки посреди ночи.
Стукнула дверь, в магазин влетела прехорошенькая блондинка на высоченных каблуках, румяная и, кажется, слегка нетрезвая – видимо, возвращалась с ночной тусовки. Подлетев к стойке, затараторила:
– Так, нам девяносто пятый до полного на второй колонке, и еще энергетик дайте, умираю, и еще кофе сделайте, два, вы не думайте, я денег сейчас дам…
Точно, нетрезва. Девушка полезла в сумку, неожиданно объемную для тусовщицы, ища кошелек, и подлое детище кожевенной промышленности вывалилось у нее из рук, по полу рассыпалась масса барахла.
