Любовь, деньги и заботы скрыть нельзя: любовь – оттого, что она творит глазами, деньги – оттого, что они сказываются в роскоши того, у кого водятся, а заботы – оттого, что они написаны на лбу человека.
Лопе де Вега
– …Ты меня слушаешь?!
– Да, – сказал Павел, – да, я тебя слушаю.
И соврал, конечно.
Не мог он ее слушать, уже совсем не мог. Она повторяла то, что он слышал уже тысячу раз – и о том, как ее надежды «накрылись медным тазом» (почему-то именно это выражение использовала его жена, говоря о надеждах, и Павел недоумевал – что, они могли вместиться только вот в этот самый таз, и больше никуда?), и о том, как любовная лодка разбилась о быт (надо полагать, вдребезги), и о том, какой он эгоистичный, самовлюбленный, никчемный, ленивый, равнодушный (нужное подчеркнуть).
– Ничего ты не слушаешь! – устало сказала она, и Павел, почему-то вдруг разозлившись на себя за то, что в последнее время в мыслях называет жену исключительно «она», не по имени, буркнул:
– Ирина, что такое особенное я должен сейчас услышать?
– Ты совсем меня забросил, а сегодня, между прочим, суббота, и я обещала маме, что мы ее на рынок свозим и на кладбище, мы там с прошлого года не были, могилу отца убрать надо! И ты сто раз клялся полки в кладовке прибить, там уже все на меня валится, когда я захожу!
– Не складывай, – посоветовал Павел, – а лучше вообще выкинь.
У нее сделалось очень несчастное лицо – он глянул мельком, но все равно запомнил: губы подрагивают, словно она плакать собралась, глаза тоже подозрительно влажные, как у оленя, и завитая светлая челочка надо лбом свисает как-то особенно горемычно.
Когда он на ней женился, ему казалось это прекрасно – глаза, как у оленя. Что, что в этом прекрасного? Олень – тупая рогатая скотина, и ест он дрянь, кто же на одной траве выживет?! Павлова жена, постоянно сидевшая на диетах, на траве вполне выживала, делала салаты из рукколы с льняным семенем и пыталась кормить этим Павла. Дескать, большой слишком, и похудеть бы не мешало.
– Куда выкинуть? Ты что несешь? Там наши вещи лежат, и твои, между прочим. Я снарягу твою выкину, так ты меня потом со свету сживешь.
Слово «снаряга» она произнесла так, как будто это было нечто неприличное, о чем в хорошем обществе стыдно упоминать.
– А еще там банки с краской, летом ведь ремонт делать начнем, и вот их бы как раз на полки поставить, потому что друг на друге они стоять, конечно, могут, но не по десять же штук!
– А зачем нам столько? – спросил Павел рассеянно. – Мы что, заодно будем перекрашивать крейсер?
– Какой крейсер? – переспросила жена и даже немного растерялась.
– Боевую единицу российского флота, – объяснил Павел, кликнул «мышкой» и переложил шестерку бубей на семерку пик. – Корпус, трубы, якорь и экипаж. Иначе зачем нам столько краски?
– Паша, как ты можешь шутить, когда я с тобой серьезно?!
«Хоть бы кто-нибудь позвонил», – подумал Павел с тоскою и покосился на лежащий на столе телефон. Никто не должен звонить – суббота ведь, семейный день, все дрыхнут до часу дня, шатаются по рынкам и кладбищам или везут на дачи трепещущую рассаду, – и все-таки хотелось, чтобы чудо свершилось, пусть крохотное, пусть номером ошибутся, лишь бы взять тайм-аут в разговоре с женой.
