Мне снилось, что я бабочка
Из цикла «Рассказы для Валерии»
Мое восхождение началось от плато – выше, к поднебесью. От слабости мне это плохо удавалось, и я опять шла на полусогнутых ногах.
Открытая калитка беспомощно висела. Я прошла через пустынный двор, в нем больше не было жизни. Перед дверью я остановилась. Когда-то давно отец сказал про мое внутреннее зрение, теперь я понимала, что оно означает: я чувствовала, что в доме кто-то был.
Долго, очень долго я стояла на пороге, а потом в отчаянии забарабанила в дверь. Я била обеими руками и кричала:
– Открой мне дверь! Ты вернулась, я же знаю, что ты вернулась!
Это было безумие с моей стороны так кричать. Я испытывала боль в груди. Та боль, что скопилась за недолгую мою жизнь, вдруг превратилась во что-то огромное, оно разрывало меня изнутри. И некуда было деться от этого, не было в мире такой стены, которая заслонила бы меня.
Дверь вдруг подалась, от неожиданности я упала на колени и закрыла лицо руками. Я боялась увидеть того, кто вышел…
* * *
Старуха иногда смотрит на меня, не надоедая взглядом. Это она везет меня в глубь гор, хотя я вижу ее впервые. Она попросила отдать ей меня, и меня отдали.
Что-то есть во всем – в горах, в дороге, в этой женщине, в чем невозможно разобраться. Только все время что-то чувствуешь, и ты одинока в этом.
Заглядываю в бездну пропасти, но там, внизу, никак себя не ощущаю. Я наверху, парю в маленькой коробочке автобуса, пропахшего пыль, бензином и летними яблоками.
Теперь мы едем уже не по асфальту, а по осыпи камней, у всех дрожат щеки, а у меня сотрясается все внутри. Нас восемь пассажиров, девятый шофер, мы плывем по горному серпантину – слева над пропастью, а справа жмемся к скалам, нависающим над нами.
Мне не страшно, просто внутри что-то тоненько мучает, не отпускает и кажется, что оно вот-вот прорвется, и все обрушится на нас. Меня даже начинает тошнить, старуха могла бы заметить, я, наверное, бледная.
Но как раз в это время она не поворачивается ко мне, и я вижу ее какой-то особенный профиль, по которому никак не догадаться, сколько же ей лет. Для меня она старуха; ей, наверное, тридцать лет.
Автобус напоследок рыкнул, дернулся – приехали. Она кивает мне, и мы уходим вдвоем по узкой дороге, берущей резко вверх над плато, на котором уже ставший маленьким для нас автобус разворачивается и ползет назад.
Она вдруг забрасывает все концы своего огромного платка на голову, получается неповторимый убор, но это нагромождение спасает ее голову от солнца, в то время как мою нещадно печет.
Теперь я вижу ее узкую спину, размеренную походку. так я могла бы идти только по ровной дороге. Идем – она, будто сосуд на голове несет, стройная и высокая, а я – на полусогнутых ногах.
Меня больше не тошнит, все нутро словно вынули из меня. Я еле плетусь, но ни за что не спрошу, долго ли еще идти.
Мы пришли в тот самый момент, когда мне было уже все равно, сколько идти. Во дворе, обнесенном низким забором горного сланца, стоял оглушительный шум от коз и птицы.
Ковчег дедушки Ноя! И я ваша теперь, дорогие мои звери, я с вами теперь! Ей, видите ли, скучно стало, и она выпросила меня у моих родственников.
Тут она наметила ястребиным взглядом жертву – пеструю курицу, и та сразу начала носиться по двору, чувствуя близкую смерть.
Но ведь не станет же старуха отрывать ей голову сама. Выйдет, наверное, с курицей подмышкой и с ножом в руках и будет поджидать какого-нибудь мужчину, а представить прохожего – здесь же конец пути, самый верх под небесами, сюда однажды забираются, чтобы забыть все, что внизу.
Она взяла свою курицу, добытую в дебрях сарая, и ушла по дороге в другую сторону от нашего пути сюда.
