Фима Фогель подполз к юбилею.
Жил, жил – и на тебе: 60 лет. С наивностью провинциальной тетушки из довлатовского рассказа, он обнаружил свои годы, как Неву в Ленинграде, и сильно изумился: «Что вдруг?»
Получив в 74-м году в Московском педагогическом образование филолога, Фима не пошел в школьные учителя. Отец, Роман Давидович, фронтовик, член компартии, после смерти и разоблачения Сталина стал считать себя глубоко законспирированным антикоммунистом. Впрочем, это не имело существенного значения в его многолетней работе редактора в издательстве «Недра». Отец умер за три года до диплома. Он не дождался ни внуков, ни возможности уехать в Америку, о которой говорил дома полушепотом, как о несбыточной мечте всей его послевоенной жизни.
«Далась тебе эта Америка! – изумлялась жена. – Я еще понимаю «Израиль», но и там мы никому не нужны с нашими советскими привычками. Фимина мама Ева Карловна, женщина светлого ума и стоической покорности судьбе, сидела всю жизнь на нищенской зарплате в литчасти известного московского театра. Читала унылый графоманский самотек, но, благодаря нескольким литературным жемчужинам, обнаруженным ею в тоннах ила и мусора, парадоксальным образом сохраняла любовь к своей работе.
Голос предков, в числе которых были не только бедный местечковые ремесленники и портные, но и рачительный белорус-крестьянин по дедушкиной линии и даже затесавшийся в родословную поволжский немец по линии маминого дяди, – голос этот нашептал юному выпускнику пединститута, что:
– 75 рублей в месяц – не те деньги, на какие он соорудит сытую советскую семью;
– 75 рублей в месяц – издевательски мало за те суровые испытания, которые уготованы ему лоботрясами – учениками в их неистребимом желании говорить и писать как угодно, только не по правилам русского языка;
– 75 рублей – не хватит на книги, а без них он себе жизни не представлял. Последние жалкие гроши он безрассудно спускал на знаменитой в те годы книжной толкучке у памятника первопечатнику Ивану Федорову.
Фима накрапал в комсомольскую газету заметку о молодой парикмахерше, вложив в ее речь правильные слова о победе коммунизма. Это принесло двойную радость. Газета, оценив слог, предложила полставки корреспондента, а идейная девочка отблагодарила автора на узкой койке окраинного московского общежития. Благодарила столь ретиво, будто лидировала в беге с барьерами, отделяющими их обоих от лазурного коммунистического завтра.
Фима осознал перспективы вдохновенного журналистского труда. Не прошло и полугода, как ставка сделалась полной. Гонорары бодрили. Герои очерков и интервью становились рангом повыше, а героини все чаще привечали юного черноглазого брюнета с орлиным, как им казалось, носом.
Нос был все же еврейский. Но еврей был орел.
К 72-му году Фима уже покинул свою журналистскую колыбель и переместился на договор в отдел информации солидного тиража городской молодежной газеты «Московский Ленинец»
Он писал в разных жанрах, легко и доходчиво. У него не было проблем, кроме одной: Фиму тошнило от вынужденных идеологических штампов. Его мучила совесть.
Чтобы удержаться хотя бы в этом статусе при его «пятом пункте», он не мог время от времени не ввинтить в текст какую-нибудь актуальную цитату из постановления партийного съезда или речи генсека Брежнева: это подразумевалось самим статусом газеты. Если этого не делал он, помогали старшие товарищи с верхних этажей. На одном из этапов редактуры Фиме впендюривали в текст какую-нибудь тоскливую «закавыченность» из очередной актуальной речи партийного или комсомольского мудреца. Поди, возрази…
