Веселые, шумные и уже подвыпившие друзья отца подняли инструмент на четвертый этаж, занесли в квартиру и поставили в Большой комнате. Всего комнат было две, и звали их, точно созвездия: Маленькая, моя, и Большая (потому что больше Маленькой), она же гостиная, спальня родителей, столовая и библиотека одновременно, а теперь вот еще и комната для пианино.
Все в нем было прекрасно – и сверкающая тяжелая крышка цвета жженого сахара, и бесконечный ряд скользких, нежных, таких послушных на вид клавиш, и новенькие ярко-золотые педальки, которые выглядывали каждая из своей уютной, округлой, точно мышиной, норы, обитой изнутри зеленым бархатом.
Но занимательней и чудесней всего был маленький, точно игрушечный, замок, врезанный прямо посредине рамы, там, где располагается «ре» первой октавы. Единственная деталь этого божественного инструмента, значение которой я тогда не могла понять. Зачем врезали этот замок? От кого нужно закрывать клавиатуру? И наконец, если есть замок, то почему нет ключа?
Я и сейчас не могу поверить, что это просто атавизм, дань традиции, согласно которой раньше ученик не мог играть без учителя и пианино было открыто только во время урока. Я не могу поверить, что ключ потерял настройщик, который пришел в тот же день, он что-то уронил и подвинул, а еще приказал наполнить трехлитровую банку водой, поставить ее в пианино и хранить там вечно.
И мне так хочется зайти в Большую комнату, которой давным-давно нет, захлопнуть гулкую крышку, взять этот воображаемый маленький латунный ключ, повернуть его в замке и никогда, никогда уже больше не писать тебе.
* * *
Впрочем, что с того, что я пишу?
Эти строки существуют сами по себе, им не нужен читатель. Порой мне кажется, что они опустились на бумагу невзначай, только чтобы отдохнуть. Как те самые детские птицы, шур! – и улетели. Как серебряная канитель на елке – дрожит, едва касаясь ветвей. И это касание, эта невесомость и независимость мучают и утешают меня. Странным образом свобода этих писем все-таки моя, и другой у меня нет. Это все, что у меня теперь осталось.
* * *
Я не знаю, когда начинается день.
Ночь моя трепещет от света и звуков: то заплачет сын, и я возьму его из кроватки на руки, и загорится в его спальне зеленый ночничок, то кашлянет во сне дочь, и я побегу накрывать ее одеялом, то заскребется в окно кошка, и я открою ей, холодной и душистой от мороза, входную дверь. И наверное, вот в этот момент ночь превращается в холодное синее утро.
Я потихоньку выбираюсь из детской, иду на кухню, включаю чайник. На темно-сером панцире холодильника прилеплена яркая желтая бумажка, где записаны моей рукой следующие важные слова:
почистить духовку
вымыть голову
зашить свитер
развесить белье!!!
собрание жильцов???
купить хлеб
макароны!!!
соль
виноград, сыр, лук, мандарины
корм для кошки
Вот уже бормочет радио за стеной, где только что прошелестел душ и слышится этот тоненький, слегка испуганный звук, точно сумасшедший дятел завелся в ванной. Тук-тук-тук. Так-так-так. Вечный звук мужской бритвы. Скажите мне – зачем они все время тукают? Что можно выколотить из этих узеньких щелочек, по миллиметру каждая? Действительно ли это помогает пене и щетине быстрее покинуть лезвие? Почему-то мне кажется, что нет. А все-таки – так-так-так, ведь было время, мне так-так-так хотелось услышать этот звук, тук-туктук, утром, где-нибудь рядом, за стеной.
* * *
Муж, уходя на работу, торопливо целует меня, и его губы пахнут кофе, а щека – кремом для бритья. Да, кстати, возможно, завтра ему надо будет ехать в командировку, говорит он с порога, а возможно, и нет.
