Когда не горят костры

© Морган Дж., 2024

© Оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2024

В канун Хеллоуина жена моего отца печёт пироги души – круглые, мягкие, с орехами, сушёными ягодами, с яблочным джемом. Она раскатывает тесто, и мука поднимается в воздух, и сквозь белёсую завесу проникают лучи света, ореолом окружая её лицо. Печь уже жарко натоплена, на кухне пахнет корицей и бадьяном, ванилью и кардамоном. Для праведной христианки слишком хорошо разбирается в специях – она, жена моего отца.

Я рядом. Отщипываю кусочки от теста, разминаю аккуратно, щедро добавляю ягод – горькой рябины и сушёного шиповника. Пока жена моего отца не видит – стягиваю со стола нож, которым она крест-накрест надрезает пироги. Я же режу не мягкое безответное тесто – свою плоть, бестрепетно провожу сталью по подушечке большого пальца. Слёзы брызгают одновременно с кровью, но я молчу, молчу. Жена моего отца не должна ничего заметить.

Красные капли среди красных ягод – это даже красиво. Пирог души отправляется в печь – кругленький, ладненький, желанное лакомство, да не для людей.

Она всё равно замечает. Вздыхает кротко, промывает и перевязывает ранку, мягкой рукой проводит по моим волосам, и на чёрных косах белой вуалью оседает мука.

– Осторожнее, Бригитта, – чуть нараспев говорит она, – будь осторожнее.

Она слишком добра, жена моего отца.

Но мне не нужна её доброта.

Меньше года отец горевал по матери, сколько бы она ни плакала, ни выла под окнами. Несчастная моя мать скулила у дверей, царапала косяки, оставляя на дереве глубокие борозды, заглядывала в окна, и тогда глаза её мягко светились, как две луны, скрытые рваными лохмотьями облаков. Я хотела впустить её, но отец запрещал мне, говорил, что лишь буря бушует за стенами, ветер воет, да в лживом свете луны тени деревьев скребутся по стёклам.

Мои слёзы так и не растопили его сердца, так и не убедили сжалиться и впустить матушку в дом, в тепло, к тлеющему огню в очаге. Он твердил и твердил, что мать умерла, что лежит, она, тленная, под толщей земли и серый камень давит ей на грудь.

Он врал. Я точно знаю, он врал.

Мать приходила с туманами и сумерками, ночь напролет стояла за моим окном, хранила мой сон, как берегла его раньше, сидя у кровати, слушая моё дыхание, нашёптывая сны. Она приходила в солнечные дни – стылой тенью, влажным вздохом ветра в лицо. Она была рядом, она тянула ко мне тонкие руки, но не могла ни обнять меня, ни коснуться.

Отец выкинул её из жизни, выкинул из памяти, а я оказалась слишком мала и слаба, чтобы впустить её, чтобы согреть её. И матушка стала отражением луны в толще вод.

А затем отец привел в дом её, такую тёплую, мягкую, живую, совершенно не похожую на бедную матушку, плачущую ночами у моего окна. Она зажгла свечи, вымела сор, стряхнула пыль с нашей горестной жизни.

Она стала женой моего отца.

И в её мягком сиянии тень матушки растворилась.

Стоит большого труда дождаться, когда пирог души запечётся, поспеет, подрумянится, станет хрустким, с потрескавшейся корочкой, в которой драгоценными камушками краснеют ягоды, под которыми драгоценной жертвой краснеет кровь. Но я научилась быть терпеливой. Я не мешаю жене моего отца, я слушаю её тихие песни, приношу ей пряности и ягоды, муку и орехи.

Дождаться этой ночи было сложнее.

Пока мои сверстники украшают дома, вырезают на тыквах страшные гримасы, выбирают маски, мастерят костюмы, пока смеются и шутят, пока радуются и живут – я изображаю радость и жизнь. Вместе с женой моего отца украшаем дом: она – свечами, тыквами и гирляндами костяных бусин, я – кружевом паутины, светящейся белизной куколок-призраков и веточками рябины. Отец же сидит у камина, улыбается довольно, он не чувствует ядовитой горечи в приторном счастье нашей жизни.