Когда отцветет папоротник.
Спросите жителя любой русской деревни, той, что располагается в глубинке, вдали от шумных городов и оживленных трактов. Спросите: «Какой старинный праздник считается самым загадочным и таинственным?» Почти любой, не задумываясь, скажет: «Ночь накануне Ивана Купалы».
Из дремучей глубины веков восходит к нам этот таинственный и загадочный праздник славян, полный обрядов и тайн. Овеян он и необычными легендами и преданиями.
Одну из них поведала мне, еще деревенскому мальчишке, моя бабушка.
Не спеша, чуть надтреснутым от старости голосом, рассказывала она окружившей её ребятне и разинувшей рты от изумления и благоговейного страха, легенду древнюю, словно славянский бог Сварог, легенду о колдовских чарах таинственного цветка папоротника.
– А цветет та папорота только однову ночку, как раз на Ивана Купалу, да ровно в глухую полоночь раскроет свои лепестки. Их у неё семь, и кажный свое волшебство имает! Один – любой замок, любые оковы разрежет, какое жалезо не возьми…. Другой, допустим, заговор какой хошь сымет ежемоментно! Третий, скажем, наоборот, приворожит, присушит, да так, что и до самой смертушки не опустит. А есть еще черный лепесток, тут как повернется, либо твово недруга со свету сживет, али сам ни за что ни про что сгинешь! Но главная колдовская сила в том цветке папрота – это вот такая: любой клад откроет. Забогатеешь, знамо дело, враз и заживешь – сыт и пьян и нос в табаке!
Нос в табаке и пьяному быть нам по малости лет не хотелось, а вот сытому – это да, это очень даже неплохо выглядело в те голодные послевоенные годы. Вот если бы найти клад да разбогатеть! Это сколько можно было бы купить шоколада! Стоил он тогда дорого, на среднюю зарплату колхозника можно было купить всего около тридцати плиток. Ясное дело, немногие из нас пробовали это лакомство, разве вот Вовка. Тот слопал целых полплитки, когда лежал в больнице, а половину отдал сестренке. Как сам признался: «Жалко было, даже рука не хотела протянуться отдавать – но отдал!» – и жутко гордился своим поступком.
Мы мысленно примеряли эту ситуацию на себя, и выходило, что тоже могли бы совершить такое. В наших глазах это было пусть не совсем геройство, но поступок. Торопили мы бабушку: что да как можно найти клад с помощью заветного цветка в колдовскую ночь.
Тормошили: расскажи да расскажи!
Усаживала нас бабуся вокруг себя, гладила по стриженым под ноль макушкам и неторопливо рассказывала:
– Цветок тот расцветает точно в канун полночи, как останется до её серединки минуток десять, он и успеет лепестки распустить и середочку распушить.… А видно его издалека, так как цветет он, как уголек, вот только сияния больше, уголек тот красный, а цветок папорота он светится да так, что и под луной его видно! Вот как засветился, тут, верное дело, не зевай, бери и рви да не забудь: срывать надо правой рукой, в ней праведности больше. Сорвешь, подуй на него легонько, пусть лепестки покружатся, и смело бросай вверх! Полетит тот цветок по воздуху, поспешай за ним: где опустится, там и кладу быть. Вот только перед тем, как завянуть да угаснуть, разлетятся лепестки, как мотыльки, погаснет да потускнеет их сияние, и кому какая судьба выпадет, кому какой лепесток достанется, тот и жизнь свою проживет и людям виден будет в таком цвете.
Жутко было, а вдруг черный лепесток достанется, что тогда?
– И черный лепесток тоже нужен; не ведаешь горя, как познаешь счастье? – успокаивала нас бабушка.– А самый главный среди них, конечно же, красный! Вот он и счастья, и любви до конца жизни полной мерой тебе отмерит.
Милая наивная бабушка!
В свои двенадцать лет имели мы весьма смутное и непростое понимание слова «любовь». Да чего там, проявляли интерес к противоположному полу. Вот только все девчонки были для нас плаксами и задаваками. Нравилась мне одна девочка, да что там, влюблен я был в неё, что называется, на оба своих оттопыренных уха. Даже смотреть в её сторону спокойно не мог. Однажды насмелился и предложил донести из школы её портфель, а она отказалась. Пришлось стукнуть её по спине своей холщовой сумкой с книгами. От такого «комплимента» она упала в сугроб и, поднявшись, долго плакала. Я стоял и смотрел, и тоже заревел…
