По бескрайнему простору мчится лента железнодорожного состава.
Над сопками разносится унылая мелодия, похожая на звук пилы.
Семейство Алмаевых разместилось в купе. Родители – внизу. Никита и Аркадий – на верхних полках.
Мать достает промасленные свертки с едой. Раскладывает еду на тесном купейном столике.
Алмаев тих. Молчит. О чем-то думает.
Из-за стены слышны звуки – кто-то играет на пиле.
Никита лежит с глянцевым журналом. Разгадывает кроссворд. Под кроссвордом у него припрятан «Плейбой», и он иногда украдкой поглядывает на голых теток.
– «Искатель приключений». Десять букв.
Аркадий ерзает на полке, все никак не уляжется. Щелкает выключателями купейных ламп.
Алмаев вскакивает с койки. Достает из-под нее канистру с вином. Отворачивает пробку. Отхлебывает несколько глотков.
– Авантюрист.
– Тебя все жажда мучает, никак не напьешься?, – холодно спрашивает мать.
– Горло ссохлось, – отвечает Алмаев, не глядя на супругу.
– Подходит!, – вскрикивает Никита. Загибает пальцы: – «А-ван-тю-рист».
Алмаев делает еще несколько жадных глотков из канистры. В этот момент в дверь стучат. В купе входит проводница Анфиса.
– Чай, кофе?, – спрашивает Анфиса, облизывая пальцы, почему-то испачканные шоколадом.
– Три стакана с чаем!, – оживляется Алмаев, – и один пустой, мне под винишко…
– А что это за звуки?, – интересуется мать.
– Циркачи московские. С гастролей возвращаются.
Анфиса вытирает руки об фартук.
– Циркачи, значит. А я, между прочим, тоже артист – гадаю по мочкам ушей!, – шутит отец, но вовремя осекается. Искоса глядит на мать: – И что, они так и будут всю дорогу на пиле пиликать? Достали уже!, – говорит он уже другим тоном.
– Сейчас попрошу, чтоб перестали.
Анфиса выходит из купе. Немного смущена взглядами Алмаева.
– «Гадаю по мочкам ушей», – с укоризной передразнивает мать: – Болтун! Детей бы постыдился!
– Ладно, ладно тебе, – потягиваясь, произносит Алмаев: – Ну, пошутил. Пойду. Курну.
Алмаев выходит из купе следом за Анфисой.
Звуки пилы за стенкой умолкают. В купе повисает звенящая тишина.
Аркадий спрыгивает вниз. Подходит к дверному зеркалу. Мимикой изображает голливудского супермена:
– «Ты – мой!», – он тычет пальцем в зеркального двойника.
Двойник в зеркале – повторяет этот жест. По губам у Двойника можно прочитать те же самые слова: «Ты – мой».
Дверь, неплотно прикрытая Алмаевым, от тряски слегка приоткрывается. Сквозь щелку Аркадию становится видно, как в коридоре отец обнимает проводницу за талию. Что-то шепчет ей на ухо. Анфиса кокетливо ежится от его прикосновений. Облизывает шоколадные пальцы.
– «Гадаю по мочкам ушей!», – шепчет почему-то Аркадий.
На секунду он так и застывает перед дверью. Но в это мгновение – от тряски поезда – дверь захлопывается.
Аркадий почесывает затылок: как бы соображая, что же там, в коридоре, между отцом и проводницей происходит? Но – так ничего и не сообразив, – возобновляет дурачества перед зеркалом.
Никита на верхней полке презрительно фыркает.
– Ну, псих натуральный, не может без кривляний! Дуралей!!!
– Перестань оскорблять брата!, – говорит мать настоятельным тоном: – И в санаторий, как приедем, чтоб не смели друг друга оскорблять, слышите, при посторонних – особенно! Вы – родные!
Аркадий еще раз грозно оборачивается на отражение в зеркале.
– Ты – мо-о-ой!, – тычет он пальцем, как в первый раз.
Но в этот мгновение – дверь в купе с лязгом распахивается, – и Аркадий коряво отпрыгивает в сторону.
В дверях предстает Алмаев. В руках у Алмаева три стакана с чаем и один – пустой, – «под винишко».
– Ты чего это, кузнечик, распрыгался?, – спрашивает отец.
