И решено было уничтожить человечество, ибо в этом повинны были сами люди.
И не дали боги ни одного им шанса, но спастись позволили избранным.
И появилась вода, низвергавшаяся водопадом с неба,
И явились боги, в смертельном убранстве своем, – прекрасные.
И принесли они смерть,
И не было живым спасенья.
И опустилась на землю тьма,
И в глину обратились люди.
И закачались на волнах ковчеги…
Дом был большим и темным. У кровати чадила единственная свеча. В ее жалком свете умирала роженица. Лицо ее, прежде светившееся здоровым румянцем, усохло, резко обозначились скулы. Посеревшие губы неестественно улыбались. Только яркие синие глаза светились прежней жизнью и не собирались с нею прощаться. Ребенок надрывался на руках у повитухи, и крик его был последней ниточкой, связывающей мать с жизнью.
– Знаешь ли ты, Маша, на что обрекаешь девочку? – прокряхтела высокая старуха, покачивая ребенка на руках.
– Знаю и жалею ее… Хотела бы я быть с ней рядом, когда… – слова давались женщине с трудом. Она не хотела умирать, но у нее почти не осталось сил, чтобы бороться еще и за свою жизнь.
– Ты плохо жила, а расплачиваться придется девочке. Она переживет тебя ненамного. И будет несчастлива. И этого не изменить. Ш-ш-ш, спи, деточка, спи…
Ребенок на руках у старухи замолчал и засопел засыпая. Звонкий крик его остался лишь звоном в ушах умирающей женщины.
– Нет, нет… – мать попыталась протянуть к дочери руки, но не смогла. Глаза ее потухли, а тело вытянулось под одеялом, будто женщина попыталась улечься поудобнее.
Со стуком распахнулась дверь спальни.
– Как она? Что с ней?! – взревел, ворвавшись в комнату, высокий темноволосый мужчина.
Повитуха, казалось, согнулась еще ниже и заговорила ломким старческим голосом:
– Преставилась мать. Вот девочку привела. Женечкой велела назвать. Ты б, Иван, калыску поставил да кормилицу девочке нашел… Сиротинушке…
***
– Женька, на Купалье идешь? Наши возле реки дуб срубили здоровенный – кострище будет до неба!
– Гриш, – девушка лет шестнадцати оторвала синие словно цветок василька глаза от вышивания и со сдерживаемым раздражением посмотрела на перепачканное в саже конопатое лицо соседа, торчавшее в распахнутом окне, – ты не обижайся, но со своим Купальем плешь мне проел. Не знаю я, не знаю! Вот будет настроение и девчонки – пойду. А то знаю я, как вы потом голышом с обрыва сигаете!
Пухлощекая голова с непослушными короткими белыми вихрами обиженно надула большие губы:
– Я папараць-кветку иду в лесу прятать, думал, тебе подсказок оставить. Ну, как хошь, – голова из окна пропала, а через секунду послышался шлепок неудачно приземлившегося тела.
– Цветы не помни! – запоздало крикнула девушка.
Не прошло и пяти минут, как калитка во дворе снова скрипнула.
– Эй, курочка, выгляни в окошко, дам тебе горошка, – пропел девичий голос совсем рядом с окном.
– Свет, держи своего брата подальше от меня, – Женя перегнулась через подоконник и улыбнулась подруге.
– Эт которого? Гришаню? Или Миша и к тебе клинья подбивает? – такая же зеленоглазая и веснушчатая, как и старший (всего на год!) брат, Света задорно сморщила курносый нос и повела плечом, сбросив с груди толстую пшеничную косу.
– Слава богу, Миша мне только конфеты из города привозит. А Гриша мне проходу уже неделю не дает: пойдем на Купалье да пойдем.
– А ты что?
– А я что? Если Руслан и сегодня не позовет, придется дома сидеть. Ну, или назло ему пойду с Гришей.
– И разборок не боишься? Подерутся же.
– Ну и что. За мою маму отец тоже дрался.
– Ну-ну, то-то он и тебя порой поколачивает, – хмыкнула Света и, обернувшись, заскороговорила: – А вот и твой ненаглядный. У костра встретимся. Побежала я.
Женя скрылась в окне в ту же секунду – бросилась к зеркалу. Поправила две черные как смоль косы, покусала губы, пощипала щеки, чтобы разлился румянец по светлой коже, пригляделась, не потекли ли подведенные тушью ресницы. И уселась в кресло, как ни в чем не бывало.
