Губернатор стоял у микрофона и пытался вспомнить название столицы вверенного ему региона. Хоть бы кто-то подсказал…
Но все молчали. На него пялилось больше ста детей из республиканского хора мальчиков, которые должны были после слов «Великая держава» запеть сквозь антибактериальные маски патриотическую песню Глинки «Славься!».
Пауза затягивалась, и губернатор вместо текста, отрепетированного и утвержденного накануне со своей секретаршей, привезенной из Москвы вместе с любимой шкатулкой для сигар, замаскированной под глобус, начал медленно проговаривать в микрофон свои мысли:
– Заговор, – сказал он. – Здесь всегда так перед выборами, ни на кого нельзя положиться.
Дети стояли в оцепенении.
На площадь вбежала собака, державшая в зубах череп коровы.
С артистическим восторгом она плюхнулась в грязную лужу прямо между потерянным оратором и детьми и с довольной мордой, типа – гляньте, что у меня есть, начала терзать нижнюю челюсть святого в Индии животного. Лязг псовых клыков отодвинул на второй план звучащие из дешевых колонок мысли губернатора, и из-за этого происходящее стало похоже на какой-то древний мистический обряд.
Первый зам так и не смог выйти из машины. Упершись лбом в сигнал клаксона, он рычал слова из детской песни: «Папа может, папа может все, что угодно». Эта привычка прилипла к нему с детства, когда его папаша, в хлам пьяный, вваливался в дом с остатком зарплаты и, извращая смысл песни «папа может все что угодно», гонялся по маленькой хрущевке за домашними, требуя отдать ему честь, так как был школьным военруком. Домашние знали, что продержаться нужно пару минут, пока пьяный тиран не зацепится снятым со штанов ремнем за вентилятор, который должен был быть включен в квартире даже зимой, так как напоминал отцу семейства о службе в вертолетных войсках, что, по его словам, было единственным, ради чего стоило жить. Его уволили из рядов за то, что он, бухой, в чем мать родила, сел за вертушку и полетел в центр города за живым пивом.
Так вот, когда вентилятор зажевывал занесенный над кем-то из домочадцев дамоклов меч папиного ремня, он быстро терял равновесие, падал на пол, и военное прошлое буквально засасывало его за диван, куда он залезал даже в состоянии крайнего опьянения, пересекая ползком воображаемое минное поле хрущевки. Там он автоматически накрывал голову руками, плотно прижимался к полу, задерживал дыхание, и через минуту-две единственное, что связывало его с этим миром, был ритмичный, прерывистый храп, похожий на сигнал «спасите наши души».
– Вы можете делать со мной все что угодно, да, вы можете делать все что угодно, – обращался губернатор к перепуганным детям, даже не подозревая, что этой фразой, заводившей всю его праздничную речь в смысловой тупик, он спас свою карьеру. Сознание первого зама выхватило слова «все что угодно» из внешнего мира, как спасательный круг. Слова песни из детства и слова начальника синхронизировались и сработали как триггер для выхода из наркотического забытья верного спутника главы республики.
Бывавший в разных передрягах зам резким движением вытащил из бардачка скомканную бумагу с речью губернатора и, раскачиваясь в разные стороны, как будто уворачиваясь от невидимых снарядов, медленно пошел по направлению к шипящему спикеру.
Картина с собакой, грызущей череп коровы, и зловещее шипение шефа в микрофон на фоне толпы детей в масках показалась Толе, так звали первого помощника, каким-то шаманским заклинанием, и в подтверждение этому ясное небо над центральной площадью Победы за считанные секунды съежилось и скрылось за плитами пунцовых туч. Толя, скомкав лист с речью до размеров шпаргалки, подойдя к губернатору, протянул ему руку типа для рукопожатия и незаметно ладонью передал шефу утвержденный накануне документ.
