Глава 1. Власть вкуса и власть денег
Кто решает, что красиво? Кто определяет, что достойно быть названным искусством, а что – забытым? На первый взгляд кажется, что искусство принадлежит миру идей, вдохновения и духовной свободы. Но история культуры говорит об обратном. На протяжении веков эстетические суждения оказывались тесно связаны с властью – как интеллектуальной, так и материальной.
Вкус никогда не был нейтрален. Он всегда отражал социальную позицию, воспитание, образование, культурный код эпохи. А значит – формировался под влиянием институтов, авторитетов и среды. Когда импрессионисты впервые показали свои полотна, академики называли их мазнёй. Сегодня их картины стоят сотни миллионов долларов. Кто изменил вкус общества? И как?
Эстетика и экономика переплетены куда сильнее, чем кажется. В современном мире вкус зачастую диктуется не внутренним чувством прекрасного, а рыночной конъюнктурой. Коллекционеры, галеристы, арт-дилеры, инвесторы, кураторы – все они участвуют в невидимом торге за внимание, признание, репутацию. Искусство становится валютой. Чем выше цена – тем выше статус. Чем выше статус – тем громче признание. Круг замыкается.
Меценаты прошлого поддерживали художников не ради спекуляции, а ради бессмертия – своего и чужого. Медичи в эпоху Ренессанса, Щукин и Морозов в начале XX века, Пегги Гуггенхайм в XX – они обладали не просто средствами, но и страстью к искусству. Их вкус влиял на целые поколения. Сегодня таких фигур заменили институции, фонды, корпорации. Но действует ли теперь вкус, или решающим становится маркетинг?
Вкус больше не принадлежит только элите. Цифровая эпоха разрушила прежние иерархии. В Instagram, TikTok или NFT-галереях искусство распространяется без посредников. Алгоритмы, лайки, тренды – новые формы власти. ИИ всё чаще предлагает, оценивает, даже создает. Но вкус, рождённый машиной, – это вкус кого?
Власть вкуса – это всегда борьба за право назвать нечто искусством. А власть денег – это способ закрепить это название в истории. Их союз может быть плодотворным, когда он основан на подлинной культуре и интуиции. Но он же может быть разрушительным, если за вкусовыми суждениями скрывается лишь инвестиционный расчёт.
Вопрос не в том, кто победит – вкус или деньги. Вопрос в том, останется ли у художника свобода быть собой в мире, где цена может заглушить смысл, а модный контекст – вытеснить глубину.
Но можно ли отделить вкус от власти? Даже когда кажется, что художник творит свободно, он всё равно включён в систему – грантов, фестивалей, институций, критиков. Сам факт того, что произведение искусства становится «видимым», – результат сложной цепочки согласований, выбора и предпочтений. Кто попадает на биеннале? Чьи работы выставляют в «Тейт», МОМА или Центре Помпиду? Это уже не только о творчестве. Это – о доступе.
В XX веке казалось, что авангард сломал старую иерархию. Но рынок мгновенно поглотил радикальность. Джексон Поллок, начавший как отчаянный экспрессионист, стал лицом культурной пропаганды. Его работы покупали банки и правительственные организации. С тех пор рынок научился приручать даже самое острое и неудобное искусство – если оно хорошо продаётся.
Современные художники живут в этом двойственном мире. С одной стороны – желание быть свободным, честным, неподконтрольным. С другой – необходимость быть представленным, купленным, замеченным. Чем выше амбиции, тем выше ставки. Галереи требуют «узнаваемый стиль», арт-ярмарки – «продаваемость», гранты – «социальную повестку», кураторы – «тематическую актуальность». Искусство становится транзакцией, где художник – поставщик, а институции – фильтр.
И в этом уравнении вкус всё чаще уступает место нарративу. Кто ты? Какую историю рассказываешь? Насколько она вписывается в текущую повестку? Биография, контекст, символика – ценятся не меньше, чем само произведение. Картину нередко покупают не за композицию, а за то, что она «представляет». Деньги идут не только за форму, но за идеологию, принадлежность, сигнал. Искусство превращается в социальный маркер.
