О светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами Божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!
Отсюда до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы – то все с помощью Божьею покорено было христианским народом, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко – за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял.
И в те дни – от великого Ярослава и до Владимира, и до нынешнего Ярослава, и до брата его, Юрия, князя владимирского, – обрушилась беда на христиан…
Слово о погибели Русской земли
Ай да снежок нынче выпал! Хорош выдался януарий лета 6731![1] Так и скрипит под копытами поджарых коней и полозьями небольших санок. Любо-дорого слегка покачиваться в седле, словно ты уже настоящий, взрослый гридь из старшей, а не из мизинной дружины, слегка уставший, но все равно собранный и в любой миг готов отразить нападение степняков! Хотя – чего им тут делать, степнякам, среди рязанского леска? С половцами мы давно задружились, мордву тоже усмирили… Владимирцы нынче тоже друзья, а новгородцам тут делать нечего…
Но все равно высматриваешь супостата за каждой заснеженной ракитой, и рука сама ложится на рукоять булатного меча.
Так и ехал Евпатий, молодой сын рязанского боярина, Льва Романовича, гордый, что доверили ему в этот раз настоящее оружие, – пара отличных острых клинков, недавний отцовский подарок, висела у него на поясе, а светлые внимательные глаза то и дело зыркали из-под косматой волчьей шапки на старших товарищей-ратников: так же он удал и грозен, как они? Так же крепко и ладно держится в седле своей пегой кобылки? Так же готов сразить любого врага? Евпатий насупил брови, придавая своему лицу суровое выражение, и направил лошадь в голову отряда, который вел отцовский друг, Ратмир, опытный дружинник, из старших, младший брат рязанского воеводы, тысяцкого Добромира – друга и соратника Льва Романовича. Ратмиру в отряд и отдал боярин любимого сына, чтобы понабрался молодой гридь ума-разума и науке военной обучался.
Небольшой отряд еще утром отправился из Рязани в Муром, сопровождая ценный груз, – в широких санях, запряженных гнедой парой, укрытая теплыми медвежьими шкурами, ехала Настенька, старшая дочь знатного купца рязанского, Родиона Волкова. Везли девицу в Муром на смотрины к важному жениху – боярскому сыну. Не поскупился купец на добрую охрану для любимой своей кровиночки – в отряде ехали и княжьи дружинники, и боярские ратники из Мурома, все как на подбор – воины смелые и могучие, иней серебрит им бороды, а низкое зимнее солнышко играет на шеломах с высокими шпилями. Только и слышно в притихшем лесу, как скрипят подпруги да кони похрапывают.
