27 апреля 1682 года от Рождества Христова скончался великий государь царь и великий князь всея Великой и Малой и Белой России самодержец Федор Алексеевич, а на следующий день молоденький подьячий Разрядного приказа Савелий Егоза очинил перо, поправил уже изрядно обожженную свечу, почесал правое ухо и стал неторопливо заполнять записную книгу.
«Лета 7190-го апреля в 27 день нарекли на Российское государство в цари государя царевича и великого князя Петра Алексеевича всея России по представлении брата его великого государя царя и великого князя всея Великой и Малой и Белой России самодержца Федора Алексеевич дня в 13 часу в четверг Фоминой недели»
Затем подьячий глянул на закопченный потолок своей крохотной кельи, чихнул от внезапно засвербевшей щекотки в носу и продолжил писать.
«Того же числа целовали крест бояре и окольничие и ближние люди государю царю и великому князю Петру Алексеевичу всея Великой и Малой и Белой России самодержцу в хоромах деревянных, где великого государя не стало».
Закончил Савелий предложение, почесал пером нос, чихнул еще и задумался. Было от чего задуматься ему. Видел он это целование креста. Случай ему такой представился. На всё воля божья…. Со свитком его послали в палаты царские, а там…
Федор Алексеевич еще хрипел на смертном одре, а рядом же суетились озабоченные люди. Но не о благе болящешго заботились они, не о спасении государя российского, другое на уме у них было.
– Отходит, ведь, отходит, – бегал из угла в угол боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин. – За патриархом скорее посылайте, за Иокимом! Где он?!
Рядом с постелью умирающего, ближе всех прочих стояли Языковы окольничий Павел Петрович с чашником Семеном Ивановичем да лекарь Ян Гутман.
– А, может, отудбит еще, государь? – еле слышно прошептал чашник, с превеликой надеждой вглядываясь в сутулую спину лекаря. – Может, а? Ян?
– Да где там, – отрешенно махнул рукой окольничий, – кончается. Ой, грехи наши тяжкие…
Чашник порывисто метнулся к окольничему и торопливо зашептал на ухо:
– Может, мы зря Нарышкину поверили? Может, Ивана – в государи-то надо? Он же старший. Против правды и обычая ведь идем. Против Бога. Боязно-то как…
– А кто ж его теперь знает, как лучше сейчас? Поздно уже…
– Ой, зря мы на Петра согласились? Ныне конь конём, а завтра, вдруг, кол колом. Как бы не вышло чего… Ой, зря… Зря… Посадят нас тобой на кол…
– Ты что, иуда, – откуда ни возьмись, появился рядом шептавшимися румяный Иван Кириллович Нарышкин, – смуту затеваешь? Да я тебя сейчас…
И вот тут кто-то застонал:
– Кончился!
И шепот тревожный зашелестел по хоромам царским:
–Господи, Господи, Господи…
А следом крик средь шелеста этого. Внезапный резкий, словно хлыста злого свист:
– Наталья! Где Наталья?! Петра сюда давай! Петра! Где ж вы все?!
Это Нарышкин Кирилла Полуэктович волновался. И движение людское от того крика пуще занялось. Засуетились людишки, забегали…
– В гроб ведь его надо положить, – сложив руки умершего на груди крестом, – причитал Семен Языков, – в гроб…
– Щас, щас, щас, – суетился рядом Нарышкин. – Наталья! Ети твою… Где ты? Скорей!
А тут на колени все разом – бух! Патриарх московский Иоаким пожаловал. Патриарх подошел к покойнику и шепотом стал читать молитву. Тихо-тихо в палатах царских стало. Только муха, не ко времени проснувшаяся, где-то возле окна жужжит да шепот молитвенный. И средь той тишины торжественной покашливание вежливое, а следом слова просящие.
– Готово всё, – сипит Кирилл Полуэктович. – Прости меня, владыка, но пора. Давай Петра на царство венчать. Не пропоздать бы…
Опять народ заволновался. К трону все взоры обернули. И Савелий, конечно же, как все… Государя нового он желал узреть, а увидел испуганного мальчишку, нахохлившегося, словно воробушек после дождя, и боязливо озирающегося вкруг себя.
