После того, как яблоко разрезали надвое, половинки вновь сшили грубой черной ниткой. Десятью смелыми, неровными стежками, а каждый узел завязали с хирургической точностью.
Сорт яблока, красное сладкое, мог иметь значение. Учитывая, что послания поступали в форме предметов и образов (словесные – никогда), каждая деталь могла уточнить намерения отправителя, точно так же, как прилагательные и знаки препинания уточняют смысл предложений.
Ожидая дальнейшего изучения, яблоко лежало на столе в кабинете Этана Трумэна. Черная коробка, в которой прибыло яблоко, также стояла на столе, в ней так и осталась изрезанная на полоски черная упаковочная бумага. Коробка уже подверглась всестороннему осмотру, но ничего не выдала.
Расположенная на первом этаже западного крыла особняка, квартира Этана состояла из этого кабинета, спальни, ванной и кухни. Вид, открывающийся из французских окон, воображения не поражал.
Прежний жилец полагал кабинет гостиной и обставил соответственно. Этан слишком редко принимал гостей, чтобы выделять им целую комнату.
Цифровой камерой он сфотографировал черную коробку перед тем, как ее открыть. Он также сфотографировал красное сладкое с трех разных позиций.
Предположил, что яблоко разрезали с тем, чтобы изъять сердцевину и вложить внутрь какой-то предмет. Ему не хотелось резать нитки и смотреть на то, что могло оказаться в яблоке.
Годы работы детективом отдела расследования убийств в чем-то закалили его. Но где-то, учитывая избыток насилия, с которым ему приходилось сталкиваться, сделали более уязвимым.
Ему исполнилось только тридцать семь, но полицейская карьера осталась позади. Однако интуиция, сообразительность, быстрота реакции никуда не делись, так же, как постоянное ожидание столкнуться с самым худшим.
Ветер сотрясал французские окна, по стеклам мягко барабанил дождь.
Непогода стала удобным предлогом для того, чтобы отложить изучение яблока и отойти к ближайшему окну.
Рамы, косяки, поперечины, горбыльки, все элементы оконной конструкции изготовили из бронзы. Наружные поверхности, подверженные воздействию солнца, ветра, дождя, покрывал слой зеленоватой патины. Внутренние, благодаря постоянному уходу, оставались темными, рубиново-коричневыми. Все углы на всех стеклянных панелях скашивались. Везде, даже в самом скромном из служебных помещений, скажем, в судомойне при кухне или в прачечной на первом этаже.
Хотя особняк этот строился неким киномагнатом в последние годы Великой депрессии, нигде, начиная от парадного холла и заканчивая дальним углом последнего из залов, не чувствовалось, что строителей ограничивали в расходах.
Производство стали падало, нераспроданную одежду поедала моль, новенькие автомашины ржавели в салонах из-за отсутствия покупателей, а вот киноиндустрия все равно процветала. В плохие времена, как и в хорошие, у людей только две потребности оставались абсолютными: еда и иллюзии.
Вид из высоких окон кабинета напоминал картину, какие используют при съемках вместо натуры: изысканную пространственную композицию, которая, спасибо обманчивому глазу камеры, может сойти и за ландшафт другой планеты, и за место в этом мире, столь же совершенное, сколь и недостижимое в реальности.
Дом окружали лужайки, более зеленые, чем поля Эдема, идеально выкошенные, без единого сорняка или пожелтевшей травинки. Над ними тут и там раскинули свои кроны величественные калифорнийские дубы и меланхоличные гималайские кедры, посеребренные и вымоченные нудным декабрьским дождем.
Сквозь его пелену Этан видел вдалеке последний поворот подъездной дорожки. Серовато-зеленые плиты из кварцита, отполированные дождем до блеска, вели к монументальным бронзовым воротам в окружающей поместье стене.
