«Златоглавая Россия вошла в кровавый 1916 год. До развергшейся пропасти оставалось несколько солнечных дней. Наша бедная Родина была похожа на желтое поле одуванчиков: золотая, яркая, бескрайняя… но Цветы облетали белыми невесомыми зонтиками, оставляя лысые беспомощные головы, которым было суждено встретить русскую зиму, и быть заживо погребёнными под белым саваном снега. Прежняя немытая Россия с ее голубыми мундирами растворялась в одуванчиковом поле…»
Лолита, как взрослая, взяв отчима под руку, важно идет по перрону. Без муфты рука зябнет, но девочка упрямо делает вид, что ей не холодно. Все равно они сейчас пройдут в вагон, там и отогреется. Папа́ идет медленно, приноравливаясь к её мелким шажкам, время от времени, раскланиваясь со знакомыми. Его знают многие, ведь он знаменитый художник.
– Ло, это моя шестая выставка, а ты не была ни на одной, – улыбаясь, говорит он.
– Папа́, я приду на шестьдесят шестую, – смеется Лолита.
Ей весело и волнительно от предстоящего путешествия. В свете фонарей снежинки переливаются на меховом воротнике ее пальто, и она кажется себе невообразимо восхитительной и привлекательной. Взгляды проходящих мимо мужчин разжигают на ее щечках румянец, и она искоса поглядывает на папа́, заметил ли он, как все вокруг ею очарованы.
Мальчишка-разносчик бежит навстречу, проворно лавируя между людьми, и кричит, размахивая газетой:
– Важная новость! Важная новость! Российская империя может выйти из Первой мировой войны! Сахарный бунт в Новониколаевске! Торгово-промышленная Москва поддерживает Государственную думу! Князь Львов предупреждает о тайных силах, работающих в пользу Германии!
Папа́ хмурится, провожая его взглядом. Лолита знает, что он терпеть не может войну. И то, что люди вынуждены убивать друг друга, его очень огорчает.
– Какой у нас вагон? Шестой? – она теребит его за руку, пытаясь отвлечь.
Он кивает и, остановившись, хочет что-то сказать, но вместо этого резко уклоняется в сторону, увлекая за собой дочь, чтобы избежать столкновения с приятным господином, который, торопясь, почти натыкается на них, засмотревшись на кого-то в толпе.
– Sorry, – отрывисто бросает он и, подняв взгляд на Лолиту, на мгновенье застывает в каком-то радостном удивлении.
– Ничего-ничего, – отмахивается папа́, обходя его.
Лолита украдкой оглядывается. Так и есть. Незнакомец все ещё стоит, глядя им вслед. И лицо у него изумленно растерянное и такое милое.
– Иван Богданович, голубчик! – к отцу бросается, раскрыв объятья, незнакомый господин в распахнутой шубе. – Как же я рад вас видеть, дорогой вы мой. Здравствуйте, барышня, – даже не взглянув, бросает он Лолите, весь поглощенный лицезрением своего кумира. – Давеча видел вашу картину. Великолепна! Ей-богу, голубчик, крайне впечатлен!
– Благодарю, Степан Кузьмич, – папа́, останавливаясь, кланяется с довольной улыбкой, собираясь продолжить беседу.
Лолите становится скучно. Очередной почитатель таланта её отца криклив и многословен. Она вытягивает ладонь из-под руки отчима и торопливо прячет её в муфту. Ей очень хочется оглянуться, чтобы узнать, ушел тот незнакомец или все ещё стоит там, но она медлит, неторопливо рассматривая вокзал, и потом, будто случайно, оборачивается. Ушел, разочаровано вздыхает она и медленно идет по перрону, высматривая его в толпе, втайне надеясь увидеть снова.
Низкий, взволнованный мужской голос раздается за её спиной, и Лолита невольно прислушивается.
– Аннушка, беда. Останься. Вижу много убитых. Головы сплющены, ноги оторваны. Останься, Аннушка.
– Отец, Григорий, – женский грудной голос полон сожаления, – я Александре Федоровне обещала. Знаешь сам. Лучше помолись за нас, отведи беду.
