Этого человека привела Кристина.
С него-то все и началось.
Пожалуй, именно от нашей малютки я всегда безотчетно ждала какой-то выходки. Не от Варвары, и уж, конечно, не от Ильи.
Когда они появились, все были в сборе. Дети носились среди отцветающих флоксов, не слыша увещеваний дедушки. Люся сидела в кресле-качалке на веранде и безмятежно улыбалась, подставляя лицо солнцу.
Естественно, мы все были там. Где еще мы могли находиться днем в воскресенье! Лишь тяжелая болезнь или смерть могли бы послужить причиной отсутствия на семейном обеде мамы Ули.
Сама Ульяна Степановна, потная, разгоряченная, выносила на веранду блюда. Щеки ее пунцовы. В вырезе халата на хлипкой нитке болтается перламутровая пуговка. Никакие пуговицы не в силах удержать напор по-мухински крепкой, могучей, словно бы железобетонной плоти.
Однажды Виктор Петрович сделал ей замечание: «Уленька, надо бы как-то прикрыться. Очень у тебя отчаянное… э-э-э… декольте».
Ульяна выпрямилась. Пуговица с треском отлетела в лоб садовому гному. Гном упал, пораженный насмерть.
«Я этой грудью троих выкормила, – с благородным негодованием начала она. – А ты ее стыдишься?»
Виктор Петрович почувствовал в ее логике изъян, но не успел возразить. «Не думала, что меня этим станут попрекать! – продолжала Ульяна, добавляя в голос муки. – Дожила! Дожила-а-а!..»
Я ждала, что она заголосит, как Надюха в фильме «Любовь и голуби», – момент был подходящий, а моя свекровь остро чувствует драматургический потенциал фазы. Но она просто обхватила голову руками и принялась раскачиваться: незаслуженно униженная мать, оскорбленная жена.
Виктор Петрович покаялся, и больше к теме приличий не возвращались.
Я стала раскладывать вилки.
– Ровнее клади, – одернула свекровь. – Что мечешь, как на цыганский стол!
По моей сервировке можно калибровать линейку. Но я без возражений сдвигаю пару вилок под ее неодобрительным взглядом. Лицо у меня ничего не выражает, да и в душе я спокойна. Прошли те времена, когда я давала ей отпор.
Лишь одно я отстояла – право не называть ее мамой Улей. Здесь была точка невозврата. Я застыла намертво в этой точке, и язык у меня скорее отсох бы, чем повернулся сказать женщине с железными грудями «мама».
Ульяна замечает мужа с кастрюлей супа в руках и преображается:
– Витенька!.. Ну зачем ты сам! Это не мужское занятие!..
Она воркует. Она вытягивает губы трубочкой. Она вся преисполнена нежного укора – медведица, обихаживающая своего супруга, повелителя лесов и рек, ловца сверкающих лососей.
– Уленька! Я не могу позволить тебе носить тяжести! – блеет Виктор Петрович. – Настоящий мужчина должен…
Продолжение я пропускаю мимо ушей.
Мой свекор набит штампами, как сочинение девятиклассника, скачанное из Сети. Не припомню, чтобы он произнес что-то свежее, пусть не умное, но хотя бы свое. Даже не слыша, о чем он вещает, могу с уверенностью сказать, что в его речи упоминаются дерево, сын и баня. Он действительно возвел ее сам и, подозреваю, гордится ею больше, чем сыном.
Виктор Петрович оборвал тираду на полуслове и уставился на калитку. Лицо у него вытянулось. Я проследила за направлением его взгляда и увидела нашего гостя.
У меня сорвалось изумленное восклицание.
Кристина предупредила, что приведет к обеду бойфренда. Я ожидала, что это будет один из ее типичных кавалеров: самоуверенный говорливый мальчик в куцых брючках.
Но человек, вошедший в сад Харламовых, был другим.
Взрослый. За сорок.
Огромный. Сперва мне подумалось, что гигантом наш гость выглядит лишь на контрасте с хрупкой Кристиной, но когда он приблизился, оказалось, что даже высокий Илья едва достает ему до уха.
