Часть первая. Перо ворона
13 февраля 1590 года
Москва, Никольская улица
Февральская Москва, радужно сверкающая под ярким, но холодным полуденным солнцем, пахла копченостями, свежим хлебом, пряным сеном, и сладкой карамелью, и, конечно же, едким березовым дымом. Дымом, что поднимался сизыми клубами из многих тысяч труб, выглядывающих над кровлями домов и дворцов, избушек и хором, скромных приземистых банек и роскошных белокаменных храмов, ибо без жарко натопленных печей пережить суровые русские морозы просто невозможно. Дым пробирал собою всю столицу, придавая легкий дегтярный привкус еде и питью, пропитывал одежду горожан, накрепко въедался в бревна бесчисленных срубов, окрашивал в серый цвет сугробы, лежащие под прочными тынами и стенами домов, а крепкий ледяной накат, натоптанный и наезженный за зиму поверх бревенчатой мостовой, так и вовсе превращал в нечто угольно-черное, похожее на глянцевый камень с красивым названием «обсидиан».
Однако на Никольской улице, прозванной в народе Торговой, вездесущий дымный запах все-таки сдавался куда более приятным ароматам, ибо здесь, в бесчисленной череде стоящих вплотную друг к другу лавок, продавали копченых лещей и индийские пряности, текучий цветочный мед и немецкое вино, свежие куличи и ягодную пастилу, впитавшие в себя жаркое лето неведомых земель изюм, курагу, инжир и финики, а также невероятно пахучие шкатулки из полумифического сандалового дерева.
Столь разные товары манили сюда всякий люд от мала до велика, от простолюдинов до знатных князей. Бок о бок толкались тут крестьянин в овчинном тулупе и боярин в бобровой шубе, холопка в вытертом суконном кафтане и темном платке и княжна в расшитом золотой нитью охабне[1], да в горлатной шапке с самоцветами. Тут же суетились татары в крытых шелком стеганых халатах, меж ними расхаживали суровые священники в черных шерстяных рясах, с тяжелыми золочеными крестами на груди. Кричали зазывалы, мычали коровы, звенели медные котлы, шумно чавкали сеном мохнатые бараны… В общем – торг как торг.
– Спасайся!!! Берегись! – внезапно послышались крики со стороны Кремля. – По-оберегись, зашибу-ут!!!
Покупатели и продавцы встрепенулись, закрутили головами, шарахнулись от середины улицы к лавкам, освобождая проезд, по которому уже неслись во весь опор, едва не разбрасывая в стороны зазевавшихся прохожих, стремительные всадники.
Два породистых туркестанских[2] скакуна, серый и вороной – высокие, тонконогие, с узкими вытянутыми мордами; на них два столь же породистых наездника – оба лет сорока, с короткими и хорошо вычесанными русыми бородками, оба – в красных ферязях, густо расшитых золотом, в собольих шапках и наборных, сверкающих самоцветами поясах, в синих бархатных штанах и сапогах с бисерным рисунком. И конечно же, не менее роскошной была их упряжь: обитые золотыми гвоздиками седла, серебряные стремена на шелковых шнурах, на узде – множество мелких сверкающих бубенчиков.
– Ал-ла! Пошел, пошел, пошел! – Всадники, сопровождаемые громкими криками и нежным переливчатым звоном, высекая шипастыми подковами крошево из уличной наледи, стрелой пронеслись по Никольской, только чудом никого не сбив и не опрокинув, и повернули в Колязенский[3] переулок, куда более узкий, но зато пустынный.
– Шалопуты бесовские! – заорал кто-то вслед знатным безобразникам. – Чтоб вам бошки ваши пустые поотрывало!
– Кто это был, православные? – испуганно выдохнул пожилой татарин, отпрыгнувший от опасности прямо на упитанного седобородого батюшку.
– Федор сие, который из Захарьиных! – Священник, взяв басурманина за плечи, решительно отодвинул его от себя и размашисто перекрестил. – Да князь Василий Шуйский с ним, беспутники великовозрастные! Вестимо, перепились опять на подворье Зарядском, да теперь гонки по Москве устраивают, на людей не глядючи! Ни стыда ни совести! Тьфу!
