В театре жизни единственные настоящие зрители – дети.
Владислав Гжещик, польский сатирик
Восточную часть Завокзалья сыздавна называли Болотом. Долгое время эта территория от Паровозного проезда до Морозовской ветки, подпертая с юга переулком Машиниста, была пуста. Да и как обживешься на мхах да камышах? Однако после осушения полесских болот могло ли что-нибудь остановить советского мелиоратора? К началу семидесятых Завокзальные топи были обезвожены, засыпаны и подготовлены для гражданского строительства. В 1973 году распахнулись подъезды первой кирпичной пятиэтажки, на адресных табличках которой значилось: «Переулок Машиниста, дом 1».
– Эх, дать бы по шапке этим архитекторам! – ругался сосед Коробовых старик Пахом.
Деда вполне можно было понять. Дело в том, что нумерация домов в старом переулке Машиниста, начиная от улицы Паровозной, шла в сторону болота по возрастанию: дом № 13, 15, 17… 23. А на другом конце переулка, т.е. на самом болоте, встал дом под номером 1. Потом появились, двигающиеся в сторону Паровозной, еще четыре: 3, 5, 7 и 9-й, который упирался в 23-й дом. Таким образом, переулок Машиниста теперь начинался с двух противоположных концов и заканчивался в собственной середине. Вот такая, мало кому понятная, арифметика. Одним словом, чудеса болотные!
Мишане Коробову в ту пору до всей этой бюрократической эквилибристики было, как до Эйфелевой башни. Он играл в войнушку с такими же, как он, восьмилетними пацанами, да помогал деду Пахому пасти гуся, по братски делившему со стариком комнату в соседнем с ними доме…
В воскресенье Мишаня поднялся ни свет, ни заря. В семь тридцать он умылся, почистил зубы, самостоятельно сготовил себе чай и в восемь утра уже стоял у маминой кровати. Молча теребил носком тапка половичок, смотрел в окно, за которым как черные пернатые истребители, носились над огородом скворцы. Искоса поглядывал то на спящую мать, то на застывшие стрелки старинного будильника. Мама дышала ровно и глубоко, лицо ее во сне разгладилось и помолодело, сейчас она походила на саму себя с висящего на кухне старого фотографического портрета, где стояла она вместе с отцом, тоже молодым, с упавшим на лоб курчавым чубом. Отца Мишаня почти не помнил, тот умер, когда ему едва исполнилось пять лет от роду. Мишаня слушал громкий ход будильника и мысленно просил: «Зазвони, что тебе стоит?» Но тот не звонил.
Мама, словно почувствовав взгляд сына, шевельнулась, моргнула и открыла глаза. Увидев Мишаню, ойкнула:
– Что тебе? – спросила с недовольством. – В воскресенье хоть дай поспать.
– Три золотых волоска деда Всеведа, – тихим-претихим голосом сказал Мишаня.
– Какие волоски? Какого седа? – переспросила мать.
– Три золотых волоска деда Всеведа, – повторил Мишаня и добавил: – Надо десять копеек на билет, сеанс в ж/д клубе в десять утра начинается.
– Какой билет? Какие десять копеек? – мать вскочила с постели, надела халат, откинула в сторону бросившегося ей под ноги кота Пушка и сразу начала громыхать посудой, одновременно продолжая отчитывать сына:
– Я сколько раз говорила? Нет у нас лишней копейки. На ботинки тебе коплю. Сейчас вот в магазин пойду за молоком, хлебом, сахар опять же поиздержался, селедку надо взять к картошке. А он, десять копеек? Да ты сам хоть копейку заработал? А мне знаешь, как этот воз тащить? Иной раз, хоть в петлю лезь…
Бедность не порок, но, зачастую, едва посильный крест. Нина Сергеевна Коробова думала об этом каждодневно. Бедным и среди бедных жить непросто. Особенно без мужа, да с сыном-оболтусом. О чем говорить? Даже мебель в их доме, была словно компания нищебродов, собранных в одном месте с переулков и тупиков Завокзалья. Самодельный кухонный стол – свадебный подарок свекра и свекрови. Шкаф и кровать в ее комнате – родительские, еще довоенные, слаженные деревенскими умельцами. Два табурета на кухне – приношение от промышляющей бытовым колдовством бабки Кувшинихи, – ей Нина Сергеевна помогла восстановить, отмененную по ошибке, двенадцатирублевую пенсию… До водоразборной колонки, опять же, двести метров. И дорожка туда не зарастает, каждый день вода нужна – и сготовить, и постирать, и грядки полить… А где силы на всё взять? Э-э-х, нервы уж никуда не годятся! Вот на сыне срывается…
