Вместо предисловия
Производственный роман
Как хорошо, когда тебе сочувствуют, когда тебя жалеют. Сладкий ароматный яд. К этому яду привыкать опасно.
Людмила Гурченко. Из книги «Аплодисменты, аплодисменты…»
Однажды в подмосковный городок прибыла киногруппа с «Мосфильма». Переночевали в гостинице, пора отправляться на съемки – а ведущей актрисы нет и нет. Тогда оператор фильма, пользуясь добрыми с ней отношениями, поднялся к звезде в номер узнать, что случилось.
– Я не могу ехать! – в отчаянии прошептала звезда. – Я все мое забыла в Москве.
– Что забыла?
– Да ведь на самом деле на мне ничего своего нет! Волосы, ресницы, губы, зубы, глаза – все, все осталось дома. Забыла…
Пришлось срочно отряжать в Москву гонца.
Эту трагикомическую историю мне рассказал тот самый оператор. А имя актрисы не скажу – зачем?
Но мне эта история показалась метафорической: в ней алхимия актерской профессии. Она прямиком выводила к словам, которые я как-то услышал от героини этой книги – народной артистки СССР Людмилы Марковны Гурченко:
– Вообще-то я с детства знала, что некрасивая. То есть лицо – никакое. Но на нем можно нарисовать все что хотите. Чуть поработать над ним – и за десять минут я какая угодно. Резиновое лицо, гуттаперчевое.
И она действительно могла быть любой: сегодня ослепительно прекрасной, завтра комически уродливой, потом такой яркой, что запомнишь навсегда, потом такой серой, что в толпе не различишь… В зависимости от роли, которую играла в кино или в театре. На чистом белом листе экрана вдруг как бы из ничего проступала жизнь. Она собиралась из интуитивно отобранных деталей – или, точнее, выплавлялась из безошибочно отобранных химических элементов в каких-то невидимых нам ретортах. И каждый раз выходил новый человек, до изумления знакомый: этим человеком был каждый из нас в зале. И каждый в нем находил что-то родственное – такое, что, по Шекспиру, поворачивало наши глаза зрачками в душу.
Она и в жизни могла быть любой: ослепительной, обворожительной, колючей, открытой и неприступной – в зависимости от роли, которую в тот момент себе выбрала. Она была из тех, кто сами себя сделали, нарисовали, вылепили, сваяли, сотворили. Она сама написала, сыграла, спела, станцевала собственную судьбу. Сама придумала свой имидж, сама построила свою карьеру, сама добилась всеобщей любви.
То, что судьба наградила Гурченко актерским даром, она поняла очень рано. Масштабы этого дара поняла гораздо позднее и разведывала их практически всю жизнь. Они ее удивляли, и в ней постоянно бурлил азарт первооткрывателя. Она сознавала и уникальность этого дара, и ту его ценность, которую даже автор этих строк, всегда его высоко ценивший, по-настоящему открывает только теперь, когда ее уже нет, и, готовясь писать эту книжку, завороженно пересматривает ее фильмы подряд, один за другим.
Я попробую пройти вместе с вами этот ее путь от голодной харьковской замарашки – к принцессе, которая не умела стареть, но сумела одолеть всех драконов и даже ушла от нас, как мне теперь мерещится, в ею же определенный срок. Просто об этом никого не предупредила.
Если писать о ней книгу – это неизбежно будет тот особый, странный и слегка противоестественный жанр, который в советской литературе называли «производственным романом». Потому что Людмила Гурченко так до самого конца и не смогла отделить от производства все личное. Она всю свою судьбу поставила в абсолютную зависимость от производства, для которого жила, без которого не могла жить.
Это совершенно особое производство. Оно гвалтливо и бестолково, но его призрачные испарения проникают в каждого, кто ему служит, как сладкий яд, – это не мое сравнение, это банальное сравнение, это неточное сравнение, но точнее пока не придумано.
