– Боже мой, совсем голый?
Это было давно, очень давно. Тогда я еще не достиг совершеннолетия и теперь проецирую позы и речи взрослого, зрелого человека на того неоперившегося юнца в номере «Алгонкина». Я не думаю, например, что действительно ответил:
– Скажем так, функционально голый. С оголенными оперативными зонами.
– Средь бела дня?!
– В лунном свете. В непорочном сиянии чистой луны Массачусетса.
Печаль Лёве пролегла между нами – неизбывная, неутолимая. Верьте, что я говорил именно это. Верьте всему.
– В основном это была ее идея. Она сказала, мол, это можно рассматривать как форму протеста. Она-то сама из студенческого возраста давно вышла, так что для акции протеста уже вроде как и не годилась. Это должно было быть мое шоу, как говорят британцы. Бесстыдное публичное совокупление как способ выразить свой протест. Против тиранических демократий, войн во имя мира, принуждения студентов к учебе…
– То есть вы признаете, что совершили бесстыдство?
– Против того, что индийские дети, похожие на скелеты, едят собачье дерьмо, если им посчастливится его найти.
– Я спросил, признаете ли вы…
– Никакого стыда. Все происходило у входа в Мемориальную библиотеку Ф. Джаннату. Помощница библиотекаря, мисс Ф. Карика, как раз закрывала библиотеку на ночь. Я отчетливо видел ее браслет-змейку, когда она поворачивала ключ.
Мой разум отчасти был занят сочинением загадки про Лёве. Вот что получилось:
Тевтонский рык его гремит,
А сам – овца овцой сидит.
Лёве, хранитель закона, сидел, весь из себя печальный, на стуле. А я, упорствующий во грехе, лежал на кровати. Голый, но не совсем. Лёве был одет в легкий, сдержанно-переливчатый костюм – по случаю нью-йоркской жары, что свирепствовала снаружи почище самой свирепой зимы. Из львиного в его облике были лишь волосатые лапы, но это, в конце концов, родовой признак животных. Хотя из-за львиной фамилии его волосатость представлялась мне не совсем человеческой, и от этого я чувствовал необъяснимое тревожное биение, обосновавшееся в паху. Точно такое же биение, только в печени, началось у меня и тогда, когда профессор Кетеки преподнес нам задачку о записи в дневнике Фенвика от 2 мая 1596 года. Я докурил до самого фильтра, затянулся в последний раз и затушил сигарету среди прочих окурков. Лёве принюхался к дыму, как зверь. Спазм тревоги. Лёве спросил:
– Это какой-то галлюциноген?
– Нет. «Синджантин». Изготовлено под монопольным контролем правительства Республики Корея.
Я прочитал это на бело-золотисто-зеленой пачке и добавил:
– Впервые я их увидел на выставке в Монреале. И там же впервые прочувствовал зло любых разграничений. Я пересек границу, но так и остался в Северной Америке.
Лёве вздохнул, и этот вздох был похож (вновь спазм тревоги) на миниатюрный раскатистый рык. Его очки вспыхнули отражением пылающей Западной Сорок четвертой улицы.
– Надо ли мне говорить, и ему не надо было говорить, как огорчился бы ваш бедный отец. Сына выгнали из колледжа за постыдный, бесстыдный…
