Медовый Месяц

Вьюга завывала голодным зверем и неслась по пустынной ледяной дали, поднимая ввысь сонм из бесчисленных снежинок. Вокруг лишь мрак вечной ночи и разлитый в небесах пожар из бирюзово-голубых волн да сполохов — они нависли над головой так низко, что, казалось, достаточно одного неловкого движения, и призрачные огни переметнутся на тебя и обожгут своим холодным пламенем.

Кутаясь в шерстяной платок, девица ступила на кажущийся твёрдым наст... и, испуганно вскрикнув, тут же по колено провалилась в высокий сугроб. Колючие звёздочки ударили по глазам, всё тело заколотило от жуткого мороза, пробирающего до самых костей, но останавливаться сейчас — равносильно смерти.

Она не ведала, где сейчас находится.

Не понимала, каким образом оказалась в этом проклятом Богом месте.

Но точно знала, что ей во что бы то ни стало нужно спасти кого-то родного, близкого, милого сердцу... любимого?

Один осторожный шаг.

Ещё один, совсем маленький.

Сделать третий не было суждено: непослушные ноги окоченели, онемели и тонкие руки, повисшие парой безвольных верёвок. Глупое, слабое, бесполезное тело вмиг обдало смертельным холодом, а очередной порыв стылой вьюги сорвал с неё плат и унёс куда-то далеко. Назойливый рой белых мух облепил со всех сторон, зажужжал над ушами, полез в нос и перекрыл дыхание — в груди почти не осталось места даже для этого беспощадного, посинелого воздуха.

Вдалеке, сквозь беснующиеся перед взором ледяные крупинки, она увидела образ громадного, с гору вышиной, медведя с курчавой золотистой шерстью. Величественный зверь взмахнул когтистой лапой, встревоженно зарычал, словно о чём-то её предупреждая, — и в следующее же мгновение из метели перед ним возникли ещё три животных-великана.

Ярко-зелёная змея обвилась вокруг ног, не давая косолапому пошевелиться, второй медведь — но белого цвета и с менее покатой спиной, — повалил первого наземь, а исполинский чёрный волк с ощетинившейся шерстью напрыгнул на жертву сверху и жадно принялся рвать ещё живую плоть.

Смотреть дальше Услада не смогла и, пересилив себя, закрыла глаза дрожащими не то от озноба, не то от ужаса пальцами. Истошная разноголосица из воя, рычания, шипения, возни и хлюпания крови вскоре смолкла, свист леденящей пурги тоже затих. Вместе с хороводом равнодушных снежинок на бескрайний белый простор опустилась немая скорбь.

В полном безмолвии суровой пустоши осталось лишь одно единственное слово, что сорвалось с уст павшего зверя и отголосками долетело до её ушей.

«Туонела».

Прикорнувшая на своей старенькой телеге девица вздрогнула и проснулась. Никакой гиблой стыни, никакой завирухи, никаких чудовищ — только привычные очам родные места.

«Всего лишь дурной сон!» — отогнав тревожные думы, почесала она занывший от боли затылок и вздохнула: вестимо, на солнце перегрелась, а бабка бы сказала — то полудница по голове стукнула.

На лазоревом небе не было ни бельма облаков, а ветер нёс с берегов Днепра освежающую прохладу и медвяное ягодное благоухание. Казалось, что совсем недавно окрестности укрывало стёганое одеяло сугробов, сейчас же оно сменилось на тонкую, изумрудного цвета шёлковую шаль, расстеленную посреди заливных лугов.

«Не погода, а благодать, — мечтательно промурлыкала себе под нос Услада и, подмигнув тянущему повозку серому мулу, спросила, — правда же?»

Цветочек, — а именно так звали ушастую животину, — в ответ лишь лениво зевнул. Благодать не сладкая морковка, ей не полакомишься. Значит, и толку никакого от этой вашей благодати нет.

На все четыре стороны света, куда ни посмотри, от мягких прикосновений ветерка волновалось, мерно подрагивало зелёное море разнотравья. Белые ромашки с жёлтыми сердцевинами — для успокоения души и крепкого сна; мелкие, похожие на снежные хлопья соцветия порез-травы (1) — от ран и слабого желудка. Чуть поодаль, покачиваясь на длинном и тонком стебельке, над прочими растениями возвышались крупные мохнатые корзинки адамовой головы (2), в которых копошились трудолюбивые пчёлы, на кромке леса же горели ярко-жёлтые костры лепестков буркунца (3) и звенели лиловые колокольчики.