Глава 0. Пролог. Край
В этих краях снег сходит медленно – дороги засыпаны, просеки заметает за несколько часов, по ночам держится мороз, а днём промозгло и сыро – так, что всё равно не отогреться.
Мы стояли на охране резерва: старые армейские склады в лесу между просёлками и заброшенными станциями, километрах в десяти от ближайшей деревни – на границе Пермского края и Свердловской области.
Когда связь пропала, никто не удивился – тут это обычное дело. Но в этот раз ничего не возвращалось ни к вечеру, ни наутро. Магазины не открылись, автобусы не вышли на маршрут, даже почтовую машину никто не видел уже несколько дней.
Невозможно было понять сколько дней прошло. Всё смешалось: дежурства, каши, короткие команды, холод. Иногда казалось, что и утро, и вечер – одно и то же. Снег падал не переставая, но никто уже не чистил дорожки. Форма не просыхала. В глазах дежурных стояла не усталость, а пустота.
Потом появились слухи о нападениях, исчезновениях, странных людях в лесу и по дорогам. Мы сами встречали только последствия: разбитая машина на обочине, пустой дом с выбитыми окнами, следы крови на снегу.
Командование ничего не объясняло – приходили короткие приказы: усилить охрану, готовиться к приёму эвакуированных, никого не впускать без проверки. На базе поставили дополнительные палатки, разожгли печки, ночами дежурили по сменам, днём ждали указаний.
Паники не было, армия работает по уставу. Каждый делал своё дело. Офицеры молча курили у ворот, дежурные оборудовали места для прибывающих: подтаскивали матрацы, проверяли печки, проводили воду к рукомойникам. Жаловались редко – устав не велит.
Ещё неделю назад между сменами можно было услышать смех у печки, редкие байки про службу или жалобы на кашу. Теперь всё стихло – разговоры ушли, осталась только рутина.
Иногда казалось, что эти ночи ничем не отличаются от десятков других на учениях: те же армейские байки, тот же костёр – только теперь никто не смеётся, а в воздухе висит пустота.
Людей начали свозить со всех окрестных деревень, из лесных изб, даже из отдалённых деревень. Кто-то приходил пешком, кто-то добирался на старых санках, кто-то тащил детей на плечах. Многим уже довелось столкнуться с «больными», но никто ничего не рассказывал – их просто размещали в ангарах, кормили горячим, отогревали у печки.
Что происходит – никто толком не знал. Только слухи и обрывки сообщений по рации из штаба. Мы стояли на постах, меняли смены, не задавали лишних вопросов.
Зима (или то, что от неё осталось) держалась крепко. И армия – тоже.
В последние дни среди наших появились странности. Раньше срочники только и делали, что нудели о доме – кто про Казань, кто про Тюмень, кто про Нижний. После первых тревожных ночей кто-то пытался смотаться, рвался за забор, писал рапорты. Но потом будто что-то переломилось – один за другим становились тихими, замкнутыми. Ни разговоров, ни улыбок, только выполняют приказы – и всё, без вопросов. Было что-то неправильное в их молчании. Словно не страх заставлял замолкать, а что-то внутри – упорядочивалось, гасло. Некоторые люди, с которыми я раньше делил смену, теперь будто и не узнавали – не потому что забыли, а как будто не надо было больше ничего помнить. Просто шаг, команда, тишина.
В столовой шептались: «Наши того… как в отключке, пустые глаза, будто робот». Офицеры только отмахивались: «Психика не выдерживает, у некоторых и раньше случалось». Кто-то предположил, что командование вкололо какое-то успокоительное, «для профилактики возникновения паники». Никто не знал, что на самом деле – сами такие же были с первого дня.
Я видел, как несколько раз кто-то из «молодых» начинал метаться к воротам, а потом вдруг замирал, поворачивался – и шёл в строй, даже не оборачиваясь. На вопросы не отвечал, мог стоять на посту по шесть часов, не шевелясь.
