Когда-то, много-много лет назад, одному маленькому мальчику удалось выклянчить у папы с мамой хомячонка. Божась самыми страшными клятвами, дитя обязалось хорошо учиться, слушаться, чистить зубы, делать зарядку, а заодно кормить животное, чистить клетку и осуществлять дрессуру. Увы… Зароки оказались благополучно похереными.
Клясться – грешно. За каждый грех – да воздастся! Младенческое словоотступничество в будущем аукнется герою беспокойной и неупорядоченной жизнью (и по смерти быть ему проглоченным Левиафаном).
Хомяк Борька также коротал свой век черт-те как. И некормленным бывал, и непоенным, и спал в кизяках. Оттого рос вонючим, кусючим, склонным к побегу.
Прошло три года. Уж не знаю, Борис, молод ты или стар? Сладко тебе живется иль худо? Жрешь себе и жрешь, спишь себе и спишь, гадишь – и гадишь. Только вот одним прекрасным утром – бряк!!!
Солнечный лучик играет на стеклянных стенках трехлитровой банки из-под томатного сока, на ворохе сена сохнет какашка, Борис лежит на боку, задрав одну лапу вверх, в глазах – отсутствие интереса к жизни, а по замутневшей роговице ползает какая-то мошка.
В отличие от хомяка, любовь умирает показно, картинно, чихая и кашляя, теряя зубы и волосы, с пооочередным отказом жизнетворящих органов.
Хозяину Борьки доводилось любить: горячо, выспренно, ревниво, с мазохистической мечтой о холодном лезвии бритвы. Но пролетали год, другой, и влюбленный начинал примечать, что у божества ноги недобриты, дыхание не пьется полной чашей, не так мила ее болтовня, и у чужой бабы сиськи посвежее. А к исходу третьего года – высокого чувства как не бывало. И в первый раз так было, и во второй, и в третий… Тысячу раз прав благородный Пхумипон Адульядет Рама-9.
Дожив до сорока шести годков, бывший мальчик решил написать роман… о революции. О стремительных атаках и позорном бегстве, о дымящейся крови и парящих чанах с майдановским борщом, о титушках и волонтерах, о заунывном пении гимна и буйстве радости от моря огня. Об известнейших политиках: Олеге Ляшко и Петре Порошенко, об Игоре Мосийчуке и Владимире Кличко, об Андрюхе Лозовом и Арсении Яценюке. О знаменитых мерзавцах и безымянных героях, чьи лица скрывали черные балаклавы революции. Но когда слова начали складываться в предложения – стало ясно, что рано или поздно повествование упрется в перечень всем известных дат, в череду проверенных и непроверенных фактов. Одними мемуарами больше – одними меньше. Чтобы копание в воспоминаниях не казалось таким скучным, пришлось придумать любовь.
Тайский король говорил, что любовь живет три года, и хомяк живет три года. По закону жанра любовь не может пережить революцию. А то пошленько как-то выйдет. (Ну, не умерла бы Инесса Арманд от холеры и пролюбилась с Лениным до старческого слабоумия – мещанство.) Продлись революция тысячу девяносто пять дней – no problem, все б сошлось… Три года вселенских потрясений и три года любви. Но… наша революция родилась с генетическим дефектом прогерии – преждевременного старения. (Новорожденное дитя розовощеко, сиську сосет – аж за ушами трещит. Только вот щелкнет пальцами Демиург, и хищный младенчик начинает стремительно превращаться в пошлого, безвольного, травоядного дедульку.)
В книгах судеб украинскому бунту от рождения до старческого бессилия был отведен всего лишь год. Год робингудства и мародерства, великодушия и малодушия, пустых жизней и славных смертей. Чтобы уравнять по сроку революцию и придуманную любовь, автору пришлось по-жульнически щелкнуть пальцами. Так что хомячку моей любви придется прожить жизнь яркую, радостную, словообильную, но… скоротечную, как чахотка…
