Август, последний четверг. На Дворцовом
Ноги томились в прохладной Неве.
Солнечный глаз блеснул бирюзою,
И будто монета – нет, даже две
Упали одна за другой в тишине.
Я обернулся – высокий, курчавый,
Словно из зарослей белой сирени,
Мне улыбался парень с кровавой
Раной на правой груди, возле шеи.
В летних долинах с густыми лесами
Сплетались солёные нити ручьёв
И глину кормили в гранатовом саде,
К вечной охоте готовя копьё.
Пришелец, заметив моё удивление
Его наготой, вышел на край.
Прыжок – столкновение – исчезновение.
Стала прозрачной Нева, как хрусталь.
Ошеломлённый, вскочил я. Ступени
Гранитной змеёй уползали на дно,
Где люди толпились – чёрные стены,
И раненый парень – большое окно.
Двух лошадей в том окне я увидел:
Ворона́я спина, золотое седло.
Крылья у финского ветра похитив,
Тела их украли и тело моё.
Пара секунд – и вместе с пришельцем
Мы скачем. Дрожит позвоночник моста.
Спутник промолвил: «Не бойся. Вода —
Темница для чёрта и рабовладельца.
О́рсо, хранитель града Петра».
Никто не стоял на каменной мачте,
Змей обвивал перевёрнутый крест.
Кони неслись по палубе мрачной,
Гривы плескали просеянный свет.
Невский проспект. Хоть бы кто вышел —
Пусто. Но нет, у пятого дома
Старик восседал на стопке из книжек,
Держа на коленях пса молодого.
Чудак, улыбаясь, играл на баяне.
Спе́шились, чтобы начать разговор.
Последний вопрос – и искрой печальной
Остался недавно весёлый костёр:
«Там, где первый – там и второй.
Там, где второй – там и четвёртый.
Там, где четвёртый – там и восьмой.
Ну, а девятый – из всех самый гордый.
Третий обиделся, но промолчал.
Выдвинул пятый идею.
Письмо для второго шестой передал.
Седьмой же сказал: не надеюсь».
Ответив, старик поник головой.
Орсо и я поскакали.
На перекрёстке у Арки штабной
Нищую мы повстречали.
Погода испортилась. Запах миндальный.
Стихли подковы. Сёдла пусты.
Скрылось лицо под платком в тротуаре.
Бинты на руках. Затянулись узлы
В строке: «Помогите. Всё увели».
Молитвы мужчин у того анало́я
Подня́ли из тлена и́скру костра.
Последний вопрос – и огненным роем
Кинулась к Богу сырая земля:
«Сестрицы себя воплощением чуда
Считают, и дланью Господней, небесной росой…
Трещину в стенах пустого сосуда
Утаивать им уже не вперво́й.
Глупее себя? Попробуй найди!
По правде сказать, вовсе не́чем кичи́ться:
Козлик рождается лишь у козы,
Птица рождается только у птицы».
Небо смеялось едва ли смешно.
В безмолвии мы продолжали
Свой путь, глотая сухое вино,
Что ангелы нам посылали.
Казанский собор, Спа́с на Крови́,
Екатерины бази́лика и Петрики́рхе —
Святого распятия четыре главы
Слили́сь воедино в пепельном вихре.
Встал на дыбы́ конь подо мной,
Но Орсо узду захватил в тот же миг
И, прикоснувшись тёплой рукой,
Воскликнул: «Next stop: Caravánnaya street!»
Мокрые волосы, мокрая кожа.
Дождь был густым, тупым. Исковы́м.
Видел ли кто тогда наши рожи,
Как маской покрытые пеплом сырым?
Невский проспект. Музыка Цоя
Гремела вон там. Нет, там… Или здесь?..
Я терпеливо мечтал о покое.
И тут кто-то бросился наперерез.
Пово́дья трещали. Подкова слетела.
Сё́дла оставлены. Запах миндальный.
С улыбкой, оче́рченной странной печалью,
Лицо конопатое быстро белело.
Проклятая мокрая кожа – скользила.
В руки упало девичье тело.
На правой груди, как в та́лой могиле,
Клеймо кровавою пеной кипело.
Символ тот был едва различимым:
Крючок рыбака, перевёрнутый вверх.
Я и она – всё стало единым
Зверем: и кость, и душа, и жертва, и смерть.
Не она – это я бежал от позора.
Не у ней – у меня сочи́лось клеймо,
Кровью моей отливая подкову,
Чтобы спасти. Не меня – её.
Высохло небо до самого дна.
В безмолвии мы продолжали
Свой путь. Копыта твердили: «Да. Да», —
