Вьюжит. Ветер взбивает перину полян, трясёт коврами полей, тянет на себя половики дорог позёмкой.
Зелёный с лица дятел, глядя в никуда, колупает понемногу где-то там наверху, среди заплутавшей в облаке кроны, да сыплет, само собой, щепкой мелко, но то незаметно. Снег густ до того, что вытяни руку, не увидишь кончиков пальцев, а пройдя немного вперёд обернёшься, и не сможешь отыскать своих следов. Будто и не было тебя вовсе.
Бьётся ястреб о запотелую крышку небес, кричит сердито, мол, земли ему на видать. Ну, а и увидал бы, так что ж? Пусто там. Чисто. Бело. Нет той мыши, что оказалась бы столь безрассудна, и вышла поглядеть, что там шуршит над её головой.
Мышь, может, и сбилась уже, потеряла тем снежным дням счёт, да для такого вот именно времени она и трудилась прохладными летними ночами, собирая в одни кладовые – зёрнышки, в другие – корешки. Ничего, посидит покуда так. Подтянет повыше воротник сугроба, и задремлет. После уж потрудится: протопчет над всегдашними своими тропинками снежные дорожки, а то и совьёт где под снегом клубок гнёздышка из сена и собственной своей шерсти. Но не теперь. Нынче ей достанет терпения отсидеться дома, в тиши и тепле.
…Розовый, нежный подле фонарного столба снег, как дунет на него рассвет, меняется в лице. Он как бы голубоглаз тогда. Заглядевшись на ясное небо однажды, он сумел удержать в себе его свет…
А ветер всё никак не уймётся. Сгоряча он рвёт подпругу метели, её уж не удержать. И седло глубокого оврага скоро доверху полно снега, и стволы, обыкновенно нагие с подветренной стороны, обросли белой холодной тонкой из себя пылью, ровно бородой.
Ненужные уже об эту пору гнёзда, некогда прикрытые бережно белыми вязаными колпачками лёгких сугробов, теперь вовсе не различить.
Снегопад трудится над гравюрой округи, скребёт с натуры, но царапая длинно, не делает ей больно. Раздобревши на глазах, стала статна, пышнотела, белолица… Каковой округе и положено бывать, особливо снежной зимой.
Но самое главное удовольствие от снегопада в том, что ежели обратить лицо к небу, вверх, даже недолго, то покажется, что вдруг делаешься легче лёгкого и летишь. И так лететь можно долго-долго, околь не промокнешь или пока снегу не наскучит идти.
Вот такая вот несказанная радость. Обыденна. Проще, чем проста. Необыкновенна.
Однажды вечером, погружаясь в сон, как в тёплую воду, мне вдруг привиделся маленький медный кран с аккуратным носиком и вентилем, что ластился даже к мыльной руке, не выскальзывал, но напротив, старался удержаться подле её тепла подольше. С наступлением первого заморозка, облик крана был испорчен хоботом резиновой трубки, что едва не касалась слива, в который тоненькой струйкой до самой весны тёк ручеёк воды с едва заметным запахом ржавчины.
Дело в том, что водопроводная труба была зарыта выше глубины промерзания земли в средней полосе РСФСР. Не помню уж, отчего случилось именно так, спросить теперь не у кого. Воспоминания о многих, кто бы мог рассказать, как всё было на самом деле, сокрыты всё теми же положенными метрами, а иным просто недосуг отвечать на глупые вопросы, да и сам клуб сравняли с землёй тридцать лет тому назад.
Клуб не был местом, где собираются послушать лектора о стыдных болезнях или председателя колхоза об урожае и передовиках. В трёх комнатах построенного своими руками домика размещалось оборудование для погружений под воду. Гидрокостюмы, ласты, грузовые пояса, лёгочники, баллоны для сжатого воздуха, и их предшественники – аппараты замкнутого цикла с химпоглотителем, десятиместное каноэ из реек, стеклоткани и эпоксидной смолы, ну и, конечно – стационарный компрессор, для «забивки» баллонов сжатым воздухом аж до трёхсот тридцати атмосфер.
