Прошел год, как я закончил первую книгу, но я никак не могу отключиться от мыслей о ней…
Оказывается, не так-то просто перестать думать о ней и переписывать ее постоянно, пусть и в уме… Но сейчас я стал думать о следующей, и даже понемногу стал писать…
Это будут размышления о жизни и смерти, о любви и красоте всего живого. Женского тела, например… Ведь недаром художники писали женское тело, а писали они его потому, что оно и есть символ красоты, который они искали. Благодаря этим поискам у них вырабатывался неповторимый, индивидуальный стиль.
Сегодня мне ближе всего Модильяни. Его немыслимо, казалось бы, вытянутые вверх головы на длинных, удивительной формы шеях, с чертами лиц, как бы слегка намеченными. Наверное, поэтому они напоминают мне греческих богов.
А Хаим Сутин на меня действует иначе…
Когда я смотрю на его картины, у меня начинает «болеть жизнь»! Или, как иногда говорит Габи, «я чувствую, что у меня нет жизни в сердце…»
Я рад, что Сутин и Модильяни случились в моей жизни. Я чувствую, что они приняли меня в свою компанию. Благодаря им я ощутил себя писателем, и я им признателен за это!
Но иногда, в минуты отчаянья, меня посещают мысли… Зачем? Зачем я пишу? Неужели это будет кто-то читать? И даже если прочитают, то как это изменит что-либо в моей или их жизни? Ведь все, что я пытаюсь, – это передать свое видение и свои размышления, чтобы посмотрели как бы со стороны, моим взглядом, на нашу жизнь и на то, что происходит в ней с нами. Впрочем, это то, к чему невольно стремится каждый стоящий художник.
Сейчас десять вечера. Я сижу в своем кабинете и пытаюсь писать.
Я много думаю о моей книге, но пока так и не могу выстроить ее в голове.
Все, что я понял, это… «у меня нет жизни в сердце…».
Я плохо сплю… Я думаю 24 часа в сутки… Наконец, сегодня мне показалось, что я начал понимать, о чем я пишу.
Вначале я задумал историю об ограблении (как бы) банка русским таксистом в Нью-Йорке… Но потом я встретил Габи – и все изменилось… Затем я задумал написать книгу для Габи, но потом опять все изменилось… Я опять стал писать о жизни, о смерти, но Габи не отпускала меня… И я пошел отдался течению, течению моей любви… Теперь я сижу в своем кабинете и пытаюсь писать, но мой мозг упорно отказывается работать.
Я ничего не чувствую, и, наверное, поэтому ничего не получается… Надо чувствовать, чтобы писать.
Это как боль… Как можно передать боль? Как можно ее объяснить, объяснить так, чтобы ее почувствовали, как свою?
Понимаете, когда я пишу, я создаю настроение, и в этом настроении все и происходит…
Я остановился на красный свет светофора. Рядом остановился белый мерседес. За рулем сидела блондинка в темных очках. Она медленно повернула свое лицо, посмотрела на меня…
– Ах! – пронеслось в голове… Она была настолько хороша, что я не выдержал… Я поцеловал свою ладошку, подвинул свой поцелуй на середину ладони, направил на нее и дунул… Я видел, как мой поцелуй полетел в ее сторону, и когда он упал на ее губы, я почувствовал прикосновение… Без сомнения, я его почувствовал!
Она посмотрела на меня, улыбнулась, как мне показалось, смущенно… И… Мы разъехались в разные стороны…
Вот что я имею в виду… Я не могу писать по плану… План – это оковы, а мне нужна свобода. Свобода от всего! Традиционную литературу, живопись, искусство вообще, интересует не конкретный объект, а что-то усредненное, что-то общее для всех. С другой стороны, импрессионизм так же, как и я, против общего. Нас интересует каждое мгновение, пусть и случайное, и то, как оно влияет на объект. Нас интересует восприятие, впечатление. «Видеть, чувствовать, выражать – в этом все искусство» – говорили апологеты импрессионизма братья Гонкур. И это очень созвучно мне!
