Я, Одинокий Гений
(по мотивам Д. Хармса)
. – I —
Трудно иногда сознавать себя гением. Особенно если тебя не признали гением при жизни. Мне проще. То, что я гений, известно всем окружающим.
Я, правда, человек хорошего и скромного воспитания, и прошу их не восхищаться мной все время.
Но вот это уже труднее. Это уже не всегда удается.
Многие, кого я встречал на жизненном пути, не могли удержаться от преклонения передо мной. Мой мощный ум и моя проницательность позволяют быть мне на вершине и оттуда видеть насквозь все явления и их первопричины.
В те времена, когда во мне играли страсти, я был женат. Но и тогда кипение страстей я легко подвергал анализу своего изощренного мозга. Жена из-за этого часто трепетала передо мной. Она была художник, ездила в Италию и любила колбасу, но колоссальность моего ума совершенно подавляла ее.
Ей трудно было излагать свои мысли, даже если я просто смотрел на нее.
Вначале она еще могла говорить, но потом скоро начинала икать. Со временем ее способность говорить в присутствии моей подавляющей харизмы совершенно улетучилась, и она начинала икать лишь завидев меня или даже просто заслышав мои шаги.
Потом она всё-таки отучилась икать, и ее опять увезли в Италию.
В перерывах между иканием у нас появился сын. Он вырос романтическим и идеалистически настроенным юношей. Такие восторженные молодые люди часто рождаются у гениев. Хотя бывает и наоборот. То есть я хотел сказать словом «наоборот» не то, что я не гений, а что не рождаются восторженные, то есть, тьфу, рождаются не восторженные. Ну, в общем, вы поняли. Ясность моего ума и стройность изложения мысли всегда покоряли окружающих, я всегда всех переспаривал, то есть переспоривал – короче, всех мог переспорить.
С сыном мы тоже часто спорили. Он – с восторгом, я – с мудростью:
– Сын, – говорил я ему веско и с отеческой лаской, – как я могу много работать, если мне мало платят?
– Папа, – отвечал он, с восторгом глядя на меня, – так ты попробуй работать больше и лучше, может, тебе и платить будут больше.
Какой идеализм и наивность! Какое незнание жизни! Впрочем, поскольку это мой сын, это простительно и очень мило.
Я и сам в его годы был романтичен и рыцарствен. Я был настолько рыцарственный, что даже не отбирал денег у ленинградских старушек.
Во времена моей юности ленинградские старушки водились в изобилии. Практически в каждом подъезде можно было обнаружить не менее десяти таких старушек. Они во множестве передвигались по улицам, посещали булочные и занимали удобные места под деревьями в парках.
Мы с моим товарищем никогда не отбирали денег у ленинградских старушек – мы тихо подкрадывались к ним сзади каким-нибудь ранним и темным осенним вечером и говорили им в ухо: «Ой»
Некоторые представители вида после этого быстро семенили прочь, другие замирали в неподвижности и оцепенении.
Как вы можете видеть, тонкое чувство юмора было присуще мне с детских лет. С годами оно только усилилось и стало еще тоньше.
В зрелые годы мое чувство юмора особо ценил Ломаевский. Он был тоже художник и хорошо пел фальцетом. Я часто захаживал к нему в мастерскую. Он с радостью отрезал мне кружок колбасы, ставил банку горчицы на стол, и приготовлялся слушать меня.
Когда же съев колбасу, я что-нибудь изрекал, он отворачивался и, потрясенный, молчал так несколько минут.
Вот до чего может довести человека мудрое слово!
С годами Ломаевский стал хуже петь фальцетом, и я стал реже посещать его.
