Инженер Пахомов довольно часто печалился – то есть его одолевали печали.
Видимо, он так был устроен с рождения, что на протяжении всей жизни грустный образ мыслей одолевал его чаще и длительнее, чем восторги и романтическая приподнятость. С самых ранних, можно сказать, младенческих пор он испытывал неодолимую ежедневную потребность погрустить: родители его поначалу даже тревожились не на шутку – чего это их первенец каждый день нет-нет, да и поплачет, уж не заболело ли их чадо: «Саша, что же ты плачешь, отчего?» – спрашивали они отпрыска. «Ничего», – отвечал заплаканный Саша и снова заливался слезами. Потом, когда выяснилось, что Саша склонен, как все обыкновенные дети, лишь к обыкновенным детским болезням и, в общем, здоров, родители попривыкли, и воспринимали его беспричинные слезы, как детский ритуал. Слезы с годами ушли, но привычка к меланхолии осталась.
Впрочем, это не мешало повзрослевшему Саше слыть среди знакомых человеком остроумным, ироничным и даже вполне приятным в общении.
И всё же… всё же при таком обилии печалящего времени неизбежно возникает маленькое вопросительное недоумение – а почему, собственно, по каким таким причинам взрослого уже, не ребенка, человека одолевает регулярная печальная задумчивость?
То есть происходило ли это из-за такого его, инженера Пахомова, меланхолического восприятия разнообразного мироздания в целом (это бывает, и не так уж и редко в определенные возрасты) или наоборот: думы Пахомова изливались из какого-то одного – конкретного источника, – пролагая какое-то одно, главное русло, такой, в некотором смысле, арык, по которому они, эти думы – как бы это сказать поэтически, – струят себе и струят, тихо и печально… но так постоянно, так упорно, что незаметно изменяли под себя и окружавший Пахомова ландшафт.
И тогда что же было источником этих тихих упорных дум?
Наверное, если бы Пахомов угодил в лапы какого-нибудь психоаналитика, который беззастенчиво пристегнул бы его к своей кушетке и властно обездвижил, то тот бы без особых затруднений (оговоримся, конечно – мы такое только в кино и видывали) продиагностировал: житейских поводов для печалей было множество, а причин, если подразобраться, можно пересчитать на пальцах одной руки.
Например, одна из главных причин и историй была, очевидно, такая:
и в отрочестве, и в последующей незрелой юности Саша увязал и тонул в болоте душевного раздрая всего-навсего из-за банальной недоступности женского тела, преодолеть которую – эту для него заколдованную до поры до времени недоступность – он никак не сподоблялся из-за своей природной (и понятной для этого возраста) застенчивости и неспособности завязывать с женщинами непритязательные знакомства. Всего-то, скажете и вы с высоты своих лет, все там были!
Так-то это так, однако…
Однако молодому инженеру было от этого нелегче, он-то этого тогда не понимал. А какой-нибудь советский поэтический лирик объяснил бы ему этот разлад тем, что он, Пахомов, не понимает, куда растрачивать переполнявшую его нежность и любовь.
С другой стороны, прагматичные представители медицины и психологии могли бы в противовес этим лирическим объяснениям констатировать что-нибудь такое, допустим, в духе про высокий уровень либидо пациента, который не соответствует социальному положению и личностной самооценке… – туманно и на вид предметно-научно одновременно.
Ну, а если бы это были, наконец, дворовые товарищи Саши Пахомова, то они предложили бы простой и конкретный рецепт излечения – в смысле, пойдем пое… ся. От чего, впрочем, Пахомов тоже почему-то отказывался – по причине своей природной печальности, наверное.
