Действующие лица
Егор Дмитрич Глумов, молодой человек.
Глафира Климовна Глумова, его мать.
Нил Федосеич Мамаев, богатый барин, дальний родственник Глумова.
Егор Васильич Курчаев, гусар.
Голутвин, человек, не имеющий занятий.
Манефа, женщина, занимающаяся гаданьем и предсказываньем.
Человек Мамаева.
Чистая, хорошо меблированная комната, письменный стол, зеркало; одна дверь во внутренние комнаты, на правой стороне другая, входная.
Глумов и Глафира Климовна за сценой.
Глумов(за сценой). Вот еще! Очень нужно! Идти напролом, да и кончено дело. (Выходя из боковой двери.) Делайте, что вам говорят, и не рассуждайте!
Глумова(выходя из боковой двери.) Зачем ты заставляешь меня писать эти письма! Право, мне тяжело.
Глумов. Пишите, пишите!
Глумова. Да что толку? Ведь за тебя не отдадут. У Турусиной тысяч двести приданого, родство, знакомство, она княжеская невеста или генеральская. И за Курчаева не отдадут; за что я взвожу на него, на бедного, разные клеветы и небывальщины!
Глумов. Кого вам больше жаль, меня или гусара Курчаева? На что ему деньги? Он все равно их в карты проиграет. А еще хнычете: я тебя носила под сердцем.
Глумова. Да если бы польза была!
Глумов. Уж это мое дело.
Глумова. Имеешь ли ты хоть какую-нибудь надежду?
Глумов. Имею. Маменька, вы знаете меня: я умен, зол и завистлив; весь в вас. Что я делал до сих пор? Я только злился и писал эпиграммы на всю Москву, а сам баклуши бил. Нет, довольно. Над глупыми людьми не надо смеяться, надо уметь пользоваться их слабостями. Конечно, здесь карьеры не составишь – карьеру составляют и дело делают в Петербурге, а здесь только говорят. Но и здесь можно добиться теплого места и богатой невесты – с меня и довольно. Чем в люди выходят? Не всё делами, чаще разговором. Мы в Москве любим поговорить. И чтоб в этой обширной говорильне я не имел успеха! Не может быть! Я сумею подделаться и к тузам и найду себе покровительство, вот вы увидите. Глупо их раздражать, им надо льстить грубо, беспардонно. Вот и весь секрет успеха. Я начну с неважных лиц, с кружка Турусиной, выжму из него все, что нужно, а потом заберусь и повыше. Подите, пишите! Мы еще с вами потолкуем.
Глумова. Помоги тебе Бог! (Уходит.)
Глумов(садится к столу). Эпиграммы в сторону! Этот род поэзии, кроме вреда, ничего не приносит автору. Примемся за панегирики. (Вынимает из кармана тетрадь.) Всю желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах останется только мед. Один, в ночной тиши, я буду вести летопись людской пошлости. Эта рукопись не предназначается для публики, я один буду и автором, и читателем. Разве со временем, когда укреплюсь на прочном фундаменте, сделаю из нее извлечение.
Входят Курчаев и Голутвин; Глумов встает и прячет тетрадь в карман.
Глумов, Курчаев и Голутвин.
Курчаев. Bonjour![1]
Глумов. Очень рад; чему обязан?
Курчаев(садясь к столу на место Глумова). Мы за делом. (Указывая на Голутвина.) Вот, рекомендую.
Глумов. Да я его знаю давно. Что вы его рекомендуете?
Голутвин. Тон мне ваш что-то не нравится. Да-с.
Глумов. Это как вам угодно. Вы, верно, господа, порядочно позавтракали?
Курчаев. Малым делом. (Берет карандаш и бумагу и чертит что-то.)
Глумов. То-то, оно и видно. У меня, господа, времени свободного немного. В чем дело? (Садится, Голутвин тоже.)
Курчаев. Нет ли у вас стихов?
Глумов. Каких стихов? Вы, верно, не туда зашли.
Голутвин. Нет, туда.
Глумов(Курчаеву). Не марайте, пожалуйста, бумагу!
Курчаев. Нам эпиграмм нужно. Я знаю, что у вас есть.
Глумов. Никаких нет.
Курчаев. Ну, полно вам! Все знают. У вас на весь город написаны. Вон он хочет сотрудником быть в юмористических газетах.
