Мы находимся за девять километров от фронта. Вчера нас сменили; теперь наши желудки полны белых бобов с говядиной, и мы сыты и довольны. Каждый даже успел ещё отхватить по полному котелку на вечер; сверх того двойная порция колбасы и хлеба – это здорово. Такого случая не было уже очень давно: бычара-повар с его красной головой-помидором самолично раскладывает еду; каждого, кто подходит, он манит своим ковшом и наваливает ему одним крепким взмахом. Он в полном отчаянии, потому что не знает, как ему разрядить свою гуляш-пушку. Тьяден и Мюллер выворотили пару тазов, и просят наполнить их до краёв, в качестве резерва. Тьяден делает это из страсти к еде, Мюллер из осмотрительности. Куда Тьяден всё это девает, это полная загадка. Он остаётся тощим, как селёдка.
Но самое важное, что выдали ещё двойные порции табака. Каждому десять сигар, двадцать сигарет и по две штуки жевательного табака, что очень прилично. Я обменял свой жевательный табак Качинскому на его сигареты, теперь у меня сорок сигарет. Это уже неплохо для одного дня.
При этом нам этот подарок целиком, собственно, не предназначался. Пруссия не так щедра. Мы получили его только благодаря ошибке.
Четырнадцать дней мы должны были находиться на передовой, чтобы смениться. В нашем секторе было довольно тихо, и поэтому снабженец ко дню нашего возвращения получил соответствующее количество продуктов и позаботился о роте числом в пятьдесят человек. Теперь же в последний день английская артиллерия, которая постоянно барабанила по нашей позиции, заставший нас сильно врасплох «осёл» и «толстые крошки», делали прямо в нас, так что у нас были сильные потери и вернулось нас только восемнадцать человек.
Мы были ночью размещены и нас сразу отбили, чтобы в первый раз порядком поспать; потому что как говорит Качинский: всё не так плохо на войне, если только больше спать. На передовой же что-либо такое никогда не было возможно, и все четырнадцать дней превратились в одно бесконечное время.
Обед уже прошёл, когда первые из нас выползли из бараков. Получасом позже каждый ухватил свой котелок, и мы собрались возле полевой кухни, засаленной и сытно пахнущей. Впереди, конечно, нехватчики: маленький Альберт Кропп, самый сообразительный из нас, за что он первый ефрейтор; – Мюллер V который ещё таскает с собой учебники и мечтает об экзамене; в ураганном огне он зубрит физические теории; – Леер, который носит окладистую бороду и имеет сильное пристрастие к девочкам из офицерского борделя; он клянётся в том, что приказом по армии они были обязаны носить шёлковые сорочки и, прислуживая гостям капитана, предварительно помыться; – и, в четвёртых я, Пауль Боймер. Все четверо девятнадцати лет, все четверо из последнего класса пришли на войну.
У нас полно друзей. Тьяден, тощий слесарь, такого же возраста как мы, главный обжора роты. Он садится за еду стройным, а встаёт толстым, как беременный клоп; – Хайе Вестхус, тоже ровесник, торфянник, который уютно беря солдатский хлеб в руку, может спросить: скажите-ка, что у меня в руке; – Детеринг, крестьянин, который думает только о своём хозяйстве и своей жене; – и наконец Станислав Качинский, лидер нашей группы, упрямый, затейливый, ухватчивый, сорока лет, с землистым лицом, голубыми глазами, покатыми плечами и удивительным чутьём к сквозняку, хорошей еде и тому как лучше устроиться. Наша группа образовала голову очереди перед полевой кухней. Мы становимся нетерпеливы, потому что ничего не подозревающий кухонный карл ещё стоит и ждёт. Наконец Качинский кричит ему: «Ну открывай уже свой бульонный погреб, Генрих! Посмотри же, бобы готовы.»
